Черкасску. Я в айданчики с Петей Кумшацким играл. Подъехал ко мне — а я шапку снял. «Добрый казак будешь — служи!» — сказал, да так глянул! Всего меня светом так и озарило — и ясно, и истово хорошо стало у меня на душе. Так бы вот и служил, всё и служил! И турка бы бил, и француза, и всех, всех, кто враги!

   — Что же не служишь? Ведь восемнадцатый пошёл?

   — Куда. Девятнадцать по весне будет. Отец не велит Учили меня много. Немца и Француза приставили, а теперь, говорит, в университет в Москву отвезу — образованные люди, говорит, на Дону нужны. Ну, а мне куда же. Супротив отца пойдёшь разве?

   — Конечно, идти не след, — сказал Сипаев.

   — Вот ещё «письменный» человек — его отец, — кивнул Луковкин на Каргина. — Так ты в Платова влюблён? А Маня Сипаева?

Пуще прежнего вспыхнул молодой казак, даже слёзы выступили на глаза.

   — Ишь, краснеет-то как! Словно девушка-невеста.

   — Ну, не мучьте его, — промолвил атаманец, — мы с ним в заговоре. Ведь да?

   — Да, если бы вы были такой добрый!

   — Ладно, ладно, — махнул рукой есаул и опять прислушался к спору стариков.

   — Тильзит, — хрипло кричал Сипаев, — позор! Фридланд — поражение! Да-с.

   — Фридланд — ошибка в выборе позиции и славнейший день всей кампании.

   — Славнейший! Бреши! Ты вот спроси у атаманца, что после-то было. Бегство, позор. Да... Вот спроси, спроси Зазерскова.

   — Что я буду спрашивать, — громовым голосом на всю избу кричал Луковкин, — российская победоносная армия никогда не бежала. А что позиция была выбрана плохо...

   — Нет. Не позиция, а то, что рано нам с Бонапартием биться — он сила!

   — Однако в Италии мы били его. Сам был, знаешь.

   — Эка хватил: в Италии! В Италии Александр Васильевич Суворов — сила был. Сокол!

   — А нонеча — Платов.

   — Платов и Суворов? Атаманы-молодцы, послушайте — ну, не спятил ли старец с ума?

   — Спятил?! Ты глаза-то налил да и говоришь: «Спятил!»

   — Не ты подносил; своё пил.

   — А ты пей, да разум не теряй. Суворов — это гений на весь мир!

   — Постой, Суворову-то что, лет семьдесят было, да притом он русский, ему ход давали, а Платов опальный, да ещё казак.

   —  Это верно, — сказал Зазерсков, — казаку ходу нет и не будет.

   — Бреши! Ермака Тимофеевича за Сибирь Доном пожаловали!

   — Да видал он его? А? А где выборный атаман? Пугачёв-то чего боялся, забыл? В регулярство писать думали.

   — Фармазон!

   — Нет, коли на то пошло — сам ты фармазон. Сейчас видать верховую сипу^[4].

   — Эй, Алексей Николаевич, зачем лаешься — грех.

И долго ещё шумели бы казачьи половники, да дверь отворилась, впустив за собою струю пара, и черноволосый и черноусый, в зелёном мундире с Екатерининской медалью на шее, вошёл генерал-майор Иван Кузьмич Крутов. Сняв папаху, запорошённую снегом, с чёрной головы, он весело крикнул:

   — Замолчи, честная станица!

Спорщики замолчали и поднялись навстречу лихому донскому генералу.

   — А, ваше превосходительство, честь и место!

   — Манжате^[5] и пивате?

   — Есть немного. Не побрезгуйте, ваше превосходительство. Эй! Марья Сергеевна — вина!

   — Челом бью хозяйке, — сказал Крутов и поклонился в пояс жене Луковкина.

   — Ну, что, по старине? Чарочка-каточек?..

   — По старине, Иван Кузьмич, — развязно улыбнулась казачка.

   — Ах, старина, старина! — вздохнул Крутов. — Последние времена настали, а тут по старине, говорите. Комету видали?

   — Ну, что же комета? Это от Бога.

   — От Бога-то от Бога. Да был я сейчас у Хрисанфа Павловича Кирсанова. Сказывал мне: письмо он от атамана из Питера получил. Пишет, с Наполеоном у нас и так, и сяк, однако готовьтесь, и чтобы коши^[6] исправны были, об весне как бы не в поход.

   — Вона! — протянул Сипаев, а за ним и Луковкин повторил то же восклицание. — А у нас-то и полки по станицам распущены... Плохо дело. Опять скомплектовывать будут.

   — Наши уже собираются на Красный яр, — сказал есаул-атаманец.

   — Ваши! Ваши в первую голову... Ну, довольно об этом! Война так война. А у вас что за сбор?

   — Это наше кумпанство.

   — Ну, где кумпанство, там и пьянство, а где пьянство — там и веселье. Верно?

   — Верно, — в голос ответили гости.

   — Ну-ка, есаул, ваших александровских песенников нельзя ли? Скомандуйте-ка, батюшка.

Есаул поднялся.

   — Слушайте, дорогой, ещё бы и за Балабиным послать, — сказал Луковкин, — да, может, и других, кто дома, а, на огонёк? А у нас икра есть ловкая, да звена два осетринки, да кто не постится — хозяйка моя живо индюка бы зажарила. А и индюк же ва-ажный! Сам Наполеон такого не едал.

Не прошло и полчаса, как небольшая полковницкая изба стала наполняться народом. Пришли офицеры-атаманцы, пришли старые полковники, а несколько минут спустя дверь в соседнюю комнату открылась и на фоне стены, сплошь увешанной коврами, сбруей и старинным оружием, показались синие кафтаны атаманских песенников.

Высокий, черноусый урядник тряхнул кудрями и, обернувшись к казакам и высоко подняв плеть над головой, вдруг сразу оборвал её книзу — и дружно хватили песенники:

Громовым «ура» наполнилась горница. После Крутова пели «чарочку» хозяину Луковкину, потом Силаеву, Балабину, Зазерскову, — даже молодого «вольного» Каргина и того не забыли...

И не прошло и полчаса после прихода песенников, как под звуки рожков и тарелок, под залихватскую песню про панну-паненочку седой Сипаев отхватывал вприсядку, стоя напротив Зазерскова, который так и гремел шпорами по дубовому полу горницы и, распахнув грудь узкого чекменя, показывал вышитую рубашку и чёрную волосатую грудь...

Кругом с бокалами и стаканами толпились молодые и старые офицеры, а залихватский напев разносился по горнице, заставляя дребезжать стёкла, изукрашенные морозным узором.

Каргин встал потихоньку, протискался сквозь ряды казаков-песенников и вышел на улицу.

Прежде всего поручив зазевавшемуся у ворот хлопцу вызвать есаула Зазерскова, он приказал принести