Востряков. Каждый нес на руках ребенка. Следом брели женщины.

Кеша чувствовал на шее теплую руку Павлушки и все забывалось от этой драгоценной теплоты.

Все ближе становился берег. Все ловчей и упруже делалась Кешина поступь. Вот последний прыжок и они на земле. Кеша спустил на гальку Павлушку и засмеялся...

Через минуту все были тут, на снежном берегу. А река словно дожидалась — заухал гул, впереди затрещало, льдины полезли одна на другую, распадаясь с звенящим хрустом, и ледяное поле тронулось.

Женщины вскрикнули в голос, Кеша закусил губу.

Илимка, качая мачтой, двинулась в путь. Но скоро остановилась. У мыса затор вздыбился горой, лед заворчал, запнулся и замер.

— Ну, — сказал тогда Кеша и оглянулся на спутников, — есть-то ведь нечего? Одеваться-то не во что? Надо доделывать до конца!

Итти за собой не просил. Взяв шест, он прыгнул опять на шершавый лед и, балансируя, побежал к илимке.

Мамурин насупился, покачал головой, но тоже пошел. Востряков заметался, оглянулся на женщин, сконфузился и сразбега прыгнул на лед, обгоняя Мамурина.

— Будь, что будет!

Нельзя было терять минуты. На илимке кинулись к провианту, только к провианту. Востряков схватил мешок сухарей и тут же заметил свой сундучок. Захотел отпереть его и вынуть песцовую шкурку, но взглянул на Кешу, на тюки с пушниной, покраснел, подцепил чайник и спрыгнул за борт.

Кеша ушел последним. Нагруженный одеждой, ружьем, топорами. И во-время. Лед уже начал гудеть и ломаться.

* * *

С берега Кеша в последний раз увидал покинутую илимку. Она шла между торосов — две ледяные горы по бокам. Потом осталась в виду одна палуба, а дальше и мачта спряталась за мысом.

Все! Пушнина исчезла...

Женщина испугалась блестящих кешиных глаз и сказала:

— Ничего! Зачтутся тебе ребячьи души...

— Некогда горевать! — ответил Кеша и взялся за топор.

Работал он без устали. Рубил с размаху пихту, устраивал из ветвей постели. Поставили балаган, развели костры, натаскали дров, лагерь был сделан.

Ребятам одно веселье. Строгость домашнего обихода распалась. И началась чудеснейшая игра в лесную жизнь.

Наконец, малышей уложили спать, укутали шубами.

Все сошлись у костра. Сквозь туманную дымку мерцали звезды, по свободной реке проплывали отставшие льдинки.

Мамурин попробовал утешить:

— Ты тут при чем? Заставили тебя плыть так рано...

Женщины поддержали хором:

— Мы все подтвердим!

Кеша не отвечал и упрямо смотрел в огонь. Востряков, робея, сказал:

— Провианту у нас маловато. На два дня...

Кеша тряхнул головой.

— Поплыву! Салид срублю и — вниз...

Мамурин одобрил.

— Пробуй. И... может быть, по дороге?

— Может быть! — вздохнул Кеша, — вдруг к берегу прибило?

* * *

Три сухие бревна, связанные прутьями, качались на волнах.

Когда солнечный блеск утомлял глаза, Кеша смотрел в глубину, в зеленую зыбь несущейся воды.

— Лишь бы доплыть! — твердил он, шестом направляя плот.

— Лишь бы доплыть!

Сам же глазами обшаривал берега.

А вдруг? Ведь бывает же счастье?

У черной скалы, среди груды камней, померещилась мачта. Кеша вскочил, сердце его забилось, дыхание перехватило и... эх! Сушина торчит на берегу.

Путь сокращался с каждым поворотом реки. Летело и время и километры. Недалеко селение и люди.

Тогда Кеша почувствовал страх.

Испугался не упреков, не наказания. Все это было слишком незначительно, чтобы искупить его вину. Вину капитана, утопившего ценность на сто тысяч золотых рублей!

Кеша никогда не видал золотого рубля. Он представлял его так — обычными деньгами пользуются люди, а золотыми расплачивается государство. Значит, это особые деньги, деньги всего народа, монета, принадлежащая не отдельному человеку, а всей нашей родине.

Вот их-то, эти священные суммы, он и погубил. Безмерна его вина и нет для нее равного наказания. Так велик проступок, что представить себе его Кеша не мог. Но люди укажут ему на его вину, развернут ее перед ним, как картину. Черную, убивающую картину. Как он — Кеша-капитан — взглянет им в глаза, что скажет?

Плот прошел мимо отмели близко-близко. Выскочить — и сразу будешь на берегу. А там тайга, никто не увидит. Плот шел дальше, а Кеша думал:

— Иду, иду, и никто на меня не смотрит. Горе останется за спиной. Не погонится за мной в лес. Буду итти, пока станет силы. А там — сяду в корнях, под пихту, и замерзну. К утру обязательно замерзну...

Впереди, омываемый пеной, показался камень. Вокруг бултыхались тяжелые волны. Кеша еле свернул и окрикнул себя:

— Чорт! Растяпа! Глядеть надо!

Угрожал сам себе.

— Ты... смотри! Ишь!

Вспомнил, зачем он плыл, вспомнил, как нес по льду Павлушку, и вздохнул глубоко и радостно.

— Только доплыть, вызову помощь, а там...

И махал рукою. Это «там» в солнечном золоте этого синего дня не казалось страшным.

Течение подхватило плот, берега замелькали. Перед отмелью сгрудился лед. Льдины всползли на желтый лесок и лежали, как белые отдыхающие лебеди.

Кеша пытался свернуть, хотел перебить течение, но шеста нехватило до дна и плот понесло на затор.

— Ну, была не была! — воскликнул Кеша и прыгнул с плота на льдину.

Треск, брызги, льдина закружилась. Кеша прыгнул на другую, на третью и, ухнув по пояс в воду, выскочил на берег.

Плот разметало отдельными бревнами.

Кеша осмотрелся — места знакомые, не более двадцати километров осталось до цели.

— Дойду! Гори все огнем, а дойду!

Отжал промокшие меховые унты и чулки, посидел на льдине, погрелся на солнышке и — вперед!

Шел напролом. Стиснув зубы, обливаясь потом, пробивался через снежные надувы. Иногда попадался участок твердого наста — там отдыхали ноги. Иногда выручал оттаявший галечник или просто лежавшая вдоль пути древесная колода. Но кончались они, и опять расстилалась снежная топь.

Кеша проваливался, барахтался, падал, лежал на снегу, снова вскакивал и пробивал себе дорогу.

К вечеру из-под пихты взлетел глухарь и плюхнулся где-то рядом. Тогда Кеша почувствовал голод. Тяжелый дурманящий голод. У Кеши кружилась голова.

С тех пор, как унесло илимку, он ничего не ел, а горсточка сухарей, захваченных на дорогу, погибла на плоту. Но при всех передрягах Кеша не бросил ружья — исполнил закон таежного человека.

— Упаду, — сказал себе Кеша, в глазах его завертелись радужные круги, в ушах звенело, в висках стучало.

— Немножечко бы мяса и я дойду. А итти голодом дальше — могу упасть...

Знал, что если придется упасть, то, пожалуй, надолго.

Кеша порылся в