украдут? В чём я тогда буду зимой в школу бегать?
Так в валенках и улёгся. И всю ночь ногами сучил — жара! Я в одних трусах спал, да и то поднимался два раза воду пить. А он на другой бок перевернётся, спросонья ощупает голенища и знай посапывает!
Пригляделся я к Мухомору и стал замечать, что не умеет он водиться с ребятами. Выбежит на часок и уже идёт домой, понурив голову: и шишек ему наставили, и коленкой поддали, и крапивой обстрекали. А чем дома заняться, не знает. И вот сидит он возле грядки на огороде, давится про себя горькой слезой и отправляет в рот незрелый огурец. Хочет он огурцом горе своё избавить.
Он давно бы все огурцы оборвал, да «поддел» я его на карандаш.
— Возьми, — сказал я. — Этот карандаш особый: я его всегда с собой вожу, когда в деревню еду. Мне его доктор дал. Как, говорит, огурец вытянется с этот карандаш, сорви его, раздели на дольки, чтоб всем в доме хватило, посыпь мелкой солью и ешь с чёрным хлебом — очень полезно и вкусно. А пока огурец маленький, в нём червяк живёт. Попадёт этот червяк в пузо — и пропал человек! Повезут его в больницу и разрежут живот острым ножиком…
И помогло! Васька стал терпеть, ждать. А когда первый огурец вытянулся с карандаш, он его разрезал на три дольки и мамкин кусочек сберёг в погребе в стеклянной банке. И отдал матери, когда она пришла.
Спросил я у его дружков, почему они обижают Ваську.
— Ух и вредный этот Мухомор! — сказал Венька, которого считали среди ребят заводилой. — Вчера стали играть в чижа, на сменку. Так он своей очереди не дождался, схватил чирка́ в карман — и драла. Это чтоб никто не играл! А то пошли по малину, так он сел возле куста и никого не подпускает: «Мой куст! Идите прочь!» Ну, побили его, вот и всё!
Видно, ребята не зря говорили. Сам я видел, как задумали малыши гонять пыль по дороге босыми ногами: бегут, гудят, на «пароходе» едут по морю. Васька всех растолкал и бегал один по мягкой и глубокой колее, пока ему подножку не сделали да в ту пыль носом не ткнули. Хочется ему первым быть среди ребят. А как? Вот в этом вся и заковыка!
Как-то стал я налаживать удочки. Мухомор уже успел подраться с ребятами, прибежал домой и подсел ко мне.
— Крючок дашь? — спросил он.
— Нет!
— Давай сменяем! — Он показал в кулаке, вынутом из кармана, куриное яйцо.
— И за яйцо не дам! А ты торговлю не разводи, живо отнеси яйцо в лукошко!
Он отнёс, вернулся, сел:
— Ну дай удочку!..
— Пойдём на речку, дам тебе рыбу половить. Если сумеешь…
— Сумею! Да я свою удочку хочу! У ребят ни у кого нет, а мне надо!
— Хорош и так будешь! Матери грубишь, мне яйцо суёшь, как на базаре. Вот тебе и удочки нет!
Васька надулся, похлопал глазами:
— Дай хоть понесу удочку! Пускай ребята думают, что это моя!
— Не дам!
— Жадина ты, больше никто! — буркнул Васька, встал и с досады запулил щепкой в петуха.
У меня были хорошие прутья из орешника, лёгкие, гибкие, прямые, длинные. Я сделал три удочки и сказал Мухомору:
— Ты мне нагрубил, и на рыбалку я с тобой не пойду. А удочку подарю Веньке.
Васька опешил:
— Веньке? Да он совсем чужой!
— Как это — чужой? Он твой друг.
— Хорош друг: крапиву мне в штаны сунул!..
— А ты не задирайся! И знаешь что? Сбегай-ка за Венькой. Пойдём мы с ним на речку, ну и тебя возьмём, если драться не будешь.
— Пошто Веньку-то звать? И вдвоём можно, я молчать буду. Захочу — и слова не скажу!..
— Венька — паренёк хороший! Втроём и веселей. Да и рыбу ловить он сможет лучше, чем ты.
— Это ещё поглядим! — сказал Васька и нехотя пошёл за Венькой.
С Венькой мы нарыли червей у скотного двора. И всё делали так, словно Васьки и не было рядом, хотя он помогал нам и даже закрыл банку лопухом, чтобы червям было прохладней.
На рыбалку я шёл быстро, ребята семенили за мной. Видели нас на улице мальчишки и девчонки. И Венька с Васькой, неся по удочке, ловили на себе их завистливые взгляды.
К омуту мы пришли рано, рыба ещё не гуляла. В зной всегда так: лежит окунь где-нибудь под коряжкой, от жары разомлел и только плавниками помахивает — холодок делает. А на червя ему в такой час совсем наплевать. Ни за что не клюнет! Конечно, поймать можно, если подвести насадку под самый нос. Только с берега-то не видать, где он притаился и где у него рыло.
И, пока спадал зной, лежали мы в тени, под большой сосной, и глядели на грачей.
Расселись они на большой старой берёзе неподалёку от нас. Молодые помалкивали, а один старый грач всё хорохорился и иногда каркал, густо, громко.
Вдруг он сорвался с голоса и закричал по-ястребиному: «Пи-и-и-й! Тю-хви-и-и!»
Молодые дружно хлопнули крыльями, закричали и полетели через речку. На другом берегу они опустились на гривку, которая отделяла луг от жнивья. А старый грач покрутил головой и остался на берёзе один. Он неторопливо перебрал перья на груди, на боках, каркнул, как полагается, и полетел к стае.
Там он тяжело опустился на жнивьё, ходил среди молодых, что-то склёвывал и поминутно лез в драку — норовил долбануть соседа в голову. И вдруг опять вздурел — на всю округу крикнул, как чайка: «Ки-и-й! Киа-кеа!»
Перепуганная стая вскинулась, сделала круг над лугом и снова расселась на берёзе возле нас. А крикливый старик остался один на жнивье.
— Грач какой-то чудной! — сказал Венька. — И дерётся со всеми, и кричит не по-своему. У нашего пастуха скворец такой — и по-соловьиному может, и по-грачиному. А то заорёт как петух!..
— А ты не знаешь, на кого похож этот грач? — спросил я Веньку.
— На Мухомора! И как это я сразу не догадался! Все мы — как все, а он всё один и всё по-своему!..
Васька обозлился и полез в драку, но я его оттащил от Веньки. Скоро мы начали ловить окуней. И Васька поймал двух, и Венька… И сидели они над удочками тихо, и всё шло у них ладно.
А когда старый грач прилетел на берёзу, растолкал молодых на ветке и опять закричал не по-своему, Васька не вытерпел: он схватил шишку и запустил её в крикуна. Значит, пошёл ему на пользу тот грач, который не умел дружить со своей большой стаей…
