Огни в долине

Часть первая В СТАРОМ ЗАРЕЧЕНСКЕ

ГЛАВА ПЕРВАЯ

В Зареченске празднуют рождество. Зима пришла поздно, снег выпал за неделю до праздника. Зато навалило его столько, что ни пройти, ни проехать. Ветер намел вдоль улиц причудливые сугробы, мороз сковал их своим дыханием, а солнце разукрасило разноцветными огоньками. Звучно скрипит снег под ногами прохожих: вжик-вжик, взинь-взинь. От избы к избе проложены узкие тропки. Идет по тропке человек — только голову видно.

Приисковые ребятишки рады-радехоньки празднику. С утра собираются по двое да по трое, бегут наперегонки к тем домам, где хозяева верующие — таких еще немало в поселке, — там и славят. Зато верующие ватрушкой угостят, и сырником, и леденцов или орехов отсыплют целую горсть, а где и пятак перепадет. Голодное время миновало, старатели теперь живут исправно. Торопятся ребята, опоздаешь — на себя пеняй, другим все достанется.

Сашка да Пашка — светловолосые Глафирины двойняшки, — еще и не брезжило, как повскакали с полатей.

— Вы куда, непутевые? — спросонья заворчала на них мать.

— Славить, мамынька, — отозвался Сашка.

— Чего рано-то поднялись? Темно на дворе, спят еще люди.

— А мы, мамынька, пока соберемся, оно и обутреет.

— Малых не разбудите, — сонным голосом говорит Глафира и, повернувшись на другой бок, опять засыпает. Глафира Ильина — солдатская вдова, а попросту — солдатка, так зовут ее в Зареченске. Муж ушел от Глафиры на царскую службу незадолго до революции, оставив после себя годовалых Сашку и Пашку. С той поры об Алексее Ильине ни слуху ни духу. То ли убили его где-нибудь, то ли не захотел возвращаться к старой семье и завел новую.

В первые годы Глафира еще надеялась: вот придет Алексей, а потом и ждать перестала и даже боялась возвращения мужа. Согрешила баба, и грех этот постоянно перед глазами: голубоглазая Танюшка. Но время шло и страх понемногу улегся. С тех пор, что ни год, у Глафиры прибывала семья: то дочь родит, то сына. Теперь их шестеро вповалку спали на полатях. Нелегко вдове кормить этакую ораву. Бьется баба как рыба об лед. Всего-то хозяйства у солдатки покосившаяся избенка, вросшая в землю, огородишко с гулькин нос да коза. Трудно жить Глафире, ой как трудно. Раньше все по людям ходила, а теперь в школе работает уборщицей да еще у кого белье постирает, у кого наймется полы вымыть, а летом на огородах и на покосах помотает соседям. Оттого баба и постарела раньше времени, оттого скоро и красота с лица сошла, оттого и стонет ночами. Пока была молода, не оставляли Глафиру без внимания вдовые мужики да холостые старатели, а как поползли по лицу морщины, перестали хаживать.

О втором замужестве солдатка, и не помышляла: кому такая нужна, в тридцать лет старуха да с кучей ребят в придачу. Безропотно покорилась судьбе придавленная нуждой молчаливая баба, не жалуется и помощи у новой власти не просит. Не раз подумывала в Черемуховке кончить свои дни, только духу недоставало. Посмотрит на ребятишек и расплачется: они-то чем виноваты? Жалко малых, без матери пропадут. А детишки у Глафиры росли славные. И что удивительно: ходили полураздетые, досыта редко ели, а ни один не болел. Старшие понемногу стали помогать матери и все, что ни добудут, скорей тащат в дом. Глядя на них, солдатка воспрянула духом: вот и дождалась помощников, теперь легче будет жить.

Сашка и Пашка в потемках разыскали дырявые пимы, кое-как обмотали портянками голые ноги — обулись. Меж собой переговаривались шепотом, боялись разбудить младших братьев и сестренок: пимов-то на шестерых две пары. На беду уронили с лавки ведерко. Оно загремело, покатившись по полу, и разбудило Танюшку. Девчурка услышала сердитый шепот, Пашка тихонько ругал Сашку, спросила:

— Куда вы?

— Да так, — уклончиво ответил Пашка, — дровишек наколоть мамынька наказала да воды принести.

— А вот и нет. Славить пойдете, знаю я. И меня возьмите.

— Ишь чего вздумала, — зашипел Сашка, — спи лучше.

— И я с вами, — не унималась Танюшка, проворно сползая с полатей.

— Спи, не то мамыньку разбужу. Она те наславит по голому-то заду.

Девчурка горько заплакала, а братья шасть за дверь и были таковы.

В дырявые пимы сразу же набился снег, сквозь худую одежонку зло пощипывал мороз, а ребятишки будто и не замечали ничего. Им и радостно, и боязно: знают, где накормят и сластей дадут, а где погонят в три шеи да еще собак натравят. Есть в Зареченске такие люди, что даже ради праздника близко не пускают оборвышей, горсти снега для них пожалеют.

Приисковый поселок еще спит. В черном небе перемигиваются одинокие холодные звезды. Рогатый месяц повис над горой Круглицей. Но кое-где в домах уже светятся огоньки. Значит, хозяева там поднялись, значит, можно их поздравить с праздником.

— К Семеновым зайдем? — спросил Пашка, останавливаясь перед домом в три окна. Сашка согласно кивнул головой. Ребята робко поднялись на крыльцо, потоптались перед дверью.

— Давай ты первый.

— Нет, ты.

— Боишься, что ли?

— Нисколечко.

Со скрипом распахнулась тяжелая, обитая кошмой, дверь и вместе с клубами морозного воздуха впустила ребятишек. Жарко топилась русская печь, трещали сухие дрова. Пахло березовым дымом и чем-то вкусным. Старуха Пелагея подцепила ухватом здоровенный чугун и ловко задвинула в печь. Повернула к братьям красное от жара лицо, вытерла передником руки, сказала сердито:

— Чего ночью-то шляетесь? Спят еще у нас. После приходите, после, — и сухими кулачками подтолкнула ребят в животы. Братьям до слез обидно, молчат, не смотрят друг на друга. Топают дальше по скрипящему снегу.

— Видал бородавку-то у Пелагеи? — попытался заговорить с братом Пашка.

— Какую бородавку? — нехотя откликнулся Сашка. Он еще переживал первую неудачу.

— Не приметил? Возле самого носа и вся белыми волосьями заросла. Пелагея бородавку завсегда платком прикрывает, а тут, видать, позабыла. Сказывают, у ней и борода растет.

— Сказывают, сказывают, а сам-то ты видел?

Пашка молчит.

Вот впереди показался еще огонек. Там живут Селезневы. Ребята сторонкой обошли бедную избу и чуть не бегом к другой. Запыхавшиеся Пашка и Сашка вошли в избу,