пытается, как я и просил, ноги ставить точно в следы. И вдруг начинает вопить!

— Да как он ходит! Что за придурок этот мужик? Косолапый какой-то. Ефимыч, ты понимаешь, просто невозможно идти

Я слушал причитания брата… И от его возмущения, его ругани, от проклятий в адрес придурка-мужика всё во мне ликовало! Догадка моя подтвердилась! Всё просто как дважды два.

— Валер, так что ты там говорил? Косолапый, говоришь, мужик? Да ещё и в валенках, — кричу я ему вдогонку.

Валера останавливается, поворачивается ко мне. Я не могу сдержаться и начинаю хохотать. Он сообразил: дальше идти не надо. Он уже пришёл.

— Ну, теперь ты понял, что за мужик тут шастал, придурок ко-со-ла-пый? — последнее слово я произношу практически по слогам. Валера застыл, будто его шарахнули по голове. Ему надо переварить услышанное. Осознать. Наконец его проняло.

— Медведь! Это же медведь ходил! Твою мать! А я иду, и нога никак не попадает. Ну неудобно же идти, ноги можно переломать!

Валера завёлся и всё рассказывает, как он шёл по следу, как ноги выворачивал. Мы оба взбудоражены. Бурно обсуждаем происшествие.

— Так ты понял, брат, для кого сегодня я на пеньке исполнял «Сибирскую рапсодию»?

— Да, Ефимыч, можешь гордиться! Такое счастье привалило. Самому Потапычу концерт показывал!

— Правда, ушёл с концерта, подлец, самым позорным образом. По-английски. Ни тебе «спасибо», ни тебе «до свидания». Ни цветов, ни оваций. Невежа, — жалуюсь я брательнику.

— Да-а-а, именно что невежа! — подхватывает он, — и слинял он, скажу я тебе, как-то не по-людски-и-и!

— Именно не по-людски! Это ты, брат, правильно подметил, в точку попал! — подхватываю я замечание брательника.

— Да я тебе больше скажу, — гордый от похвалы, продолжает Валера, — ведь он не просто ушёл, э- э-э, нет! Он втихую слинял, как последний фраер! Да как ушло всё провернул! Что мы с тобой, два толковых мужика, потом концов найти не могли! На голубом вертолёте он, понимаешь, улетел!

И оттого, что бродяга Михайло Потапович нас одурачил, и оттого, что мы его обман раскрыли, и оттого, что всё прояснилось и никаких вопросов не осталось, — от всего этого нам почему-то стало очень весело!

Мы валяли дурака, шутили и громко гоготали от своих же шуток. Даже Азунька разыгралась. Она носилась как сумасшедшая то туда, то сюда, то прыгала козочкой, то налетала на нас и игриво цапала за ноги — в общем, наша толковая рабочая собака вела себя как последняя дворняга! Это было здорово!

И уже поздним вечером, после ужина, когда мы завалились на нары и в дрёме сами собой всплывали события дня, Валера вдруг спросил:

— Ефимыч, так всё-таки куда делся медведь, когда мы его следы потеряли? Объясни ты мне тёмному? Ты сам-то разобрался? Не на вертолёте же он улетел, — видать, не только мне не давали уснуть воспоминания о сегодняшних событиях.

— Да всё просто. Видишь, он когда за мной наблюдал из-за куста, то сообразил, что не зайчонка орёт благим матом, а мужик с двустволкой сидит на пеньке и дудит в манок: приглашает, так сказать, всех желающих к столу — поживиться «на шару». Таким образом обман был раскрыт. Михайло Потапыч понял: надо уносить ноги! И пошёл пятиться назад, аккуратно ступая в свои же следы. В общем, на обман ответил обманом: ушёл и обвёл нас вокруг пальца. А мы всё гадали, куда же делся мужик в валенках.

— Я вот думаю: а как он попадает в свои следы, у него же на заднице глаз нету? — то ли спрашивал, то ли вслух размышлял Валера.

— Да как-то попадает. Природа. А как машинистка печатает, на клавиатуру не смотрит, а в буквы попадает? Да, правду сказать, он когда пятился, то немного свои следы раздербанил. Можно было заметить, что они немного больше остальных. Да я с самого начала заметил, но как-то сразу отвлёкся на другое.

— Ефимыч, а как получилось, что мы с тобой лопухнулись? Сразу не распознали его след? Ну я-то ладно — я лапоть. А ты ведь вроде как таёжник?

— Да, лопухнулись. И на старуху бывает проруха. В тайге всякое бывает. На то она и тайга. Но ведь разобрались. А тут, видишь, многое сошлось не в нашу пользу, так сказать. Но самое главное, следа нормального мы не видели. Снег сыпучий, отпечатка не даёт. Ты ведь почему-то решил, что мужик в валенках? Потому что отпечатка подошвы сапога не увидел.

— Да, Ефимыч, так и было. Не было никакого отпечатка, я и решил, что он в валенках, — Валера подтвердил сказанное мной, но говорил уже как-то лениво, сквозь сон.

— И получается — на снегу одни лунки, да и те присыпаны снежком, — продолжил я свои объяснения. — Целый день сверху понемногу подсыпает… Я и говорю, всё как-то одно к одному. Да и никак не ожидал я мишку увидеть после того, как снег лёг. Обычно ложится он по чернотропу, до выпадения снега. След его на снегу редко встречается, разве что весной, на нерастаявших клочках.

Я продолжал говорить… Валера подозрительно молчал. Я тоже замолк. Наступила пауза. Валера посапывал во сне. Затем он заворочался, что-то пробормотал и захрапел. Под нарами спросонку зарычала Азуня. Я ещё какое-то время прокручивал в памяти произошедшие события, но усталость взяла своё. И я отключился.

Назавтра с утра Валера объявил, что ему надо уезжать. Я отговаривать не стал. Мы позавтракали супом с рябчиками — вчера из-за усталости возиться не захотели — и все вместе отправились к тракту, где водители лесовозов в те годы охотно брали попутчиков. Валера, правда, духарился, всё говорил, что и сам дойдёт, но мы с Азуней решили его проводить.