Эрнест МАРИНИН ПРОЛЕГОМЕНЫ НАУКИ

Сидели мы тогда с Бенди без дела. Вернее, Бенди еще сидел, а я уже два месяца как вышел, но дела пока не наклевывалось. С Бенди вечно так получается: мыслит он крупными категориями, от тысячи и выше, со всякой мелочью не считается — вот и нарвется всегда на статью какую-нибудь мелким шрифтом, из-за которой ему то три месяца, то полгода лишних обломится. Сдается мне, это наследственность взыгрывает — ведь его прадед, известный Энди Такер, тоже страдал аллергией к юриспруденции и другим статьям уголовного кодекса. Говорят, правда, что наследственность проявляется в третьем поколении и называется это «третий периодический закон Грегора-Менделеева»; а мой соратник и собутыльник Бенди приходится своему прадеду четвертым поколением. Тем не менее наследственность эта прорезалась у него ничуть не хуже, чем гены ирландского терьера у чистопородной афганской борзой, которую я продал одному проповеднику в городке Бухало, штат Аризона, за восемьсот долларов (столько я взял за родословную, заверенную Верховным Нотариусом штата Восточная Каролина, а дворняга пошла к ней впридачу задаром, еще пришлось заплатить два с половиной доллара за ошейник, а то некуда было медали вешать).

Словом, Бенди, в силу здоровой наследственности, с юных лет возлюбил ближнего и наличные его, как свои собственные. Впрочем, он не гнушался и чеком его. Не скажу, чтоб меня нашли совсем уж в другой капусте, но, видать, на моем родословном древе висел по крайней мере один выходец из Новой Англии: время от времени отрыгивается мне чем-то пуританским, и тогда я спешу, отобрав у человека деньги, дать ему хоть что-то взамен, хотя бы рекламный календарь общества страхования от огня «Неутопимый»...

В тот раз сидели мы в Одессе, штат Техас, в тамошней окружной тюрьме. Отличалась она от прочих каталажек начальником (мне попадались начальники сволочи, мерзавцы, а здешний был скотина) и приличной библиотекой. Первая особенность не нуждается в объяснениях, причина же второй заключалась в Джимми Ханте, который заведовал этой самой библиотекой. На воле Джимми был человеком ученым, Бакалавром и Доктором медицины, а также Магистром Теософии и Оккультных наук и промышлял тем, что лечил людей от лихорадки, атеросклероза, инфлюэнцы и инфляции гипнозом и наложением рук (это не рукоприкладство, а совсем другой вид лечения). Кроме того, он составлял гороскопы для букмекеров и заговаривал зубы полиции. Если бы вы видели, как он за две минуты снимал зубную боль старшему надзирателю мистеру д’Эрмо (странная фамилия, верно? Полагаю, он был из иностранцев), то не удивились бы, что Джимми сидит и день-деньской напролет заведует библиотекой вместо того, чтобы вместе с нами изготовлять сейфы. Джимми не только заведовал библиотекой, он и заказывал для нее книжки, а поскольку был он парень ученый, то в библиотеку регулярно присылали и «Сайнтифик Америкэн», и «Нейчур», и «Плейбой» и всякие прочие научные журналы. Я повадился захаживать к Ханту по вечерам на втором месяце отсидки, когда мне уже осточертели фильмы про Матта Хелма, Джеймса Бонда, Тарзана и этих кретинов в стетсонах, которые напропалую стреляют друг друга, а также бизонов и индейцев, давным-давно занесенных в Красную Книгу.

Когда я первый раз пришел, Джимми принял меня не больно ласково — швырнул мне комикс, а сам снова уткнулся во что-то такое отпечатанное на ксероксе, где половина букв была вовсе не по-американски, и даже знак доллара, который везде одинаковый, что в Патагонии, что в Гомеопатии, здесь был тощий, длинный и без палочек. Раскрыл я свой комикс — и тут же меня затошнило, потому что на первой странице был Супермен в космическом скафандре, на пятой — Тарзан, а на десятой — Кид О’Харя с шерифской звездой на джинсовой жилетке, явно отбивающий из шестизарядного кольта 0,45 атаку сотен этак двух индейцев марки Кайова. Полистал я для виду страницы, вздохнул и говорю Ханту:

—          Послушайте, мистер, этот пучок цветной капусты для малограмотных недоумков меня что-то не развлекает... Кстати, а почему в ваших листовках доллар такой странный?

Он усмехнулся и очень вежливо объяснил, что это не листовки, а оттиск научной статьи, а это не доллар, а интеграл. Тут уж я не ударил лицом в грязь и поспешил сообщить, что мне все едино — интеграл или там сегрегал, нет у меня расовых предрассудков, ибо все мы из корня адамова, и что много лет моим другом и напарником был некий негр из племени сиу по имени Персиваль Мацумото, с которым мы исколесили все пятьдесят штатов, демонстрируя карточные фокусы и чтение мыслей на расстоянии... Гляжу — снимает он очки, устремляет взор в моем направлении и интересуется:

—          Слушайте, номер-дробь, как вы сказали, вас зовут?

—Макферсон Питерс,—признаюсь я,— но так меня зовут полицейские да судьи, а для друзей я просто Мак...

—          А скажите, Мак,— продолжает он,— не приходилось ли вам демонстрировать это самое чтение мыслей в Ньюкомерстауне, штат Огайо, году так в шестидесятом?

 —         Очень может быть,— говорю я,— как раз в те времена довелось нам с Перси прокатиться на автостопе от Кливленда до самого Нью-Орлеана, собирая членские взносы в Добровольное Общество Простофиль и Лигу Облапошенных, так что этот ваш Нью-бизнесвиль вполне мог застрять у нас между зубами как-нибудь после ужина.

—          Ну-ну,— говорит Хант,— и этот ваш приятель-негр был такой желтокожий парень размером с агента ФБР?

—          Верно,— соглашаюсь я неохотно,— только ваши ассоциации, сэр, звучат оскорбительно, когда речь идет о честном жулике и моем добром друге.

И тут Джимми Хант встает, вытягивает перст жестом пенсильванского прокурора и вопрошает:

—          А знаете ли вы, сэр, что это по вашей милости, вашей и вашего готтентотского приятеля из Иокогамы, я сижу в каталажке, вместо того, чтобы примерять свежесшитый фрак в нью-йоркском Шератон-отеле перед вылетом в Стокгольм за Нобелевской премией?

—          Знаете, Джимми,— отвечаю я ему,— я тоже не прочь взвалить вину за свои горести на происки калифорнийского лобби в сенате или там руку Москвы, но тем не менее с удовольствием послушаю, как вы сами ответите на этот летаргический вопрос.

Закурили мы его «лакистрайк», и он поведал, что тринадцати лет он имел несчастье присутствовать на нашем дивертисменте. Насмотрелся он — и решил, что ничего ему в жизни так не хочется, как выучиться чтению мыслей на расстоянии... Немудрено, мы с Перси очень эффектно это проделывали: он, значит, стоит на эстраде с завязанными глазами, руки его величественно простерты, а уши растопырены, как у коровы. А я