преодолев невозможности и преграды. Она – яркая, волевая Личность, в которой талантливость видна невооруженным глазом, в ней – чуткая наблюдательность, проникновенное знание человеческой психологии…

Детство же цветет в ней – например, любовью к птицам – кормит голубей, поет им особую, только ей известную «голубиную» песенку (В скобках вспомним, что голубь – евангельский символ чистоты). Обожает собак и кошек, называет их на Вы – таково ее чудачество – «А как же, – говорит она, – разве мы можем поручиться, что у них в голове?..» Она даже верит, что души животных, тоже, как и человечьи, впадают в бессмертие.

В ее небольшой московской квартире – со стен, со шкафов – фотографии друзей – поэтов, художников, писателей. А над кроватью, скрытой за ширмой – большой иконостас, – лики Христа, Божьей Матери, русских святых.

Бывает – засидишься за срочной работой, вместе с Анастасией Ивановной – за правкой рукописи и она не отпустит в ночь, забеспокоится, уложит в кухне и из комнаты долго слышны тихие слова молитв. Сколько бы раз среди долгой молитвы не задремала, вздрогнет, проснется и продолжит – до конца.

В воскресенье в сопровождении кого-нибудь из друзей – непременно, если не больна – в церковь – причаститься, исповедаться. За советом обращается к своему духовному отцу, священнику.

Однако, при всей приверженности православию, Анастасия Ивановна не идеализирует религиозное образование в гимназиях до революции. В интервью «Московскому церковному вестнику» (№ 8, авг. 1989) она сказала: «- Я думаю, что католики – лучшие воспитатели, чем мы. У нас такого разумного подхода к детям я не видела нигде. Я уверена, что православная вера и есть самая радостная, полноценная, жизнеутверждающая, но воспитание детей у нас в России в начале века было очень скучное. Когда нам в гимназии преподавали богослужение, то очень трудно было что-либо понять».

К живому, истинному, от души идущему религиозному чувству стремилась и пришла Анастасия Ивановна Цветаева, у которой тоже как у многих ее современников, в молодости были «отступления», были сомнения, но с достижением зрелых лет сомнения отброшены, религиозность победила на всю жизнь.

Интересно что, как мне рассказывала Анастасия Ивановна, религиозность в зрелые годы ей предсказывал Василий Васильевич Розанов с которым у нее до его смерти от голода в 1919 году длилась переписка.

Сколько бы ни было чудес в мире, самое ценное чудо – сам человек в его духовном порыве – из узкого мирка своего – «Я» – в любовь к людям, к природе, к малому и великому. Бог есть любовь.

Любовью грустной, несколько болезненной – к прошлому полны были сестры Цветаевы в детстве. «С первых лет мы начинаем разговор друг с другом и с мамой с «А помнишь…» у нас (и у мамы, должно быть), сосет тоской по всему, что было, что живет уже только в душе, что – прошло» – читаем в «Воспоминаниях». Романтический взгляд, порыв в нездешние дали мечты восприняты были от матери Марии Александровны. О ней в письме к В. В. Розанову 2 апреля 1914 года пишет Марина Цветаева: «Мамина юность, как детство, была одинокой, болезненной, мятежной, глубоко-скрытой. Герои: Валленштейн, Поссарт, Людвиг Баварский. Поездка в лунную ночь по озеру, где он погиб. С ее руки скользит кольцо – вода принимает его – обручение с умершим королем (…) Весь дух воспитания – германский. Упоение музыкой, громадный талант (такой игры на рояле и на гитаре я уже не услышу), способность к языкам, блестящая память, великолепный слог, стихи на русском и немецком языках, занятия живописью.

Гордость, часто принимаемая за сухость, стыдливость, сдержанность, неласковость (внешняя), безумие в музыке, тоска». Таков портрет матери из-под пера Цветаевой-старшей.

От Марии Александровны в сестрах – особая чувствительность – вчувствованность развитой, разветвленно-чуткой души.

Мне могут возразить, спросить – почему не от отца? А вот почему: «…папа и мама были в церкви. Папа подошел к причастию. «Как зовут сыночка? – спросил батюшка «Сыночка? Имя? – А сыночка-то я и забыл» – ответил папа и, подойдя к маме, спросил: «Как зовут Андрюшу?» – так в отрывке из рукописи «Воспоминаний» Анастасии Ивановны.

Иван Владимирович Цветаев, чей род идет от сельских священников, был профессором, создателем грандиозного музея классического искусства. Мысли его витали чаще всего далеко, в интеллектуальных построениях. Он не был романтичен, хотя слово «романтика» – от слова «Рим», а Риму античному, римским древностям была посвящена его диссертация, шире – искусству Антики – посвящено его детище, музей – дело всей жизни.

Но – от матери – болезненная нежность к знакам прошлого, протянутая в мир любовная причастность к людям, животным, даже к растениям, предметам – такая слитость позволяла сохранять в себе живой образ мира и видеть то, что равнодушный глаз вовек не различит, не заметит. Из того же источника – их фантазии, их сказки, их детство, проведенное на природе – в Тарусе на Оке в пансионах за границей и в таинственно- религиозной, первопрестольной и златоглавой Москве… Чувства, ощущения были воспитаны матерью.

Чудесна была в девочках психологическая близнецовость, – одним и тем же голосом, одними словами, одновременно – в унисон сестры, как сиамские близнецы, отвечали на обращенный к ним вопрос. Сходно-выращенный мир души при явной разнице характеров.

Может быть и таинственное качество – видеть одни и те же сны – от матери-ясновидящей?..

Многие цветаеведы удивленно поднимут брови при таком утверждении, тем не менее, из той трагической кантилены, коей звучит жизнь сестер, этого тайного слова тоже не выкинешь…

Мария Александровна Цветаева действительно была ясновидящей, видела вещие сны, в которых преодолевала время и расстояния.

Тому подтверждением – семейные легенды Цветаевых, которые мне рассказывала не раз Анастасия Ивановна, в перерывах меж часами работы над рукописями. Некоторые из легенд ею кратко записаны:

«Однажды с мамой после того, что она ездила в концерт, случилось удивительное: вернувшись из театра, она увидела, что на ней нет ее любимой броши – слоновая кость тонкой работы в золотой оправе – с рельефом женщины в профиль у рояля.

Мама расстроилась: был дедушкин подарок. Поискав с дворником, несшим фонарь, потерю по Трехпрудному переулку, она легла огорченной. Увидела сон:

Камергерский переулок, утро, первый снежок. Она идет по левому тротуару, перед ней – горбик снега, возле него – желтое. Брошь, – думает мама. «Нет, не может быть. Это осенний лист». Подошла ближе, нагнулась и подняла свою брошь. Подняла – и проснулась. «Я пойду искать мою брошь, – сказала она. И хоть убеждали ее, что тщетно, что поздно,