Ребята ели испеченную на углях картошку. Громче всех шумела Тася Добросклонова.

— Ага! — закричала она, увидев Наташу. — Прогуляла самое главное. Ребята! Прогульщикам ничего не говорить. И не давать картошки.

— Не нужна мне ваша картошка! — ответила Наташа. — Секретчики!

Но она догадалась: в интернате что-то произошло.

Феня тащила полное ведро, и ее порыжевшие волосы прилипли ко лбу, губы опустились от усталости или обиды.

«Неужели ее наши, интернатские, обидели?» — встревожилась Наташа.

— Почему ты невеселая? — спросила она.

Феня поставила ведро в борозду и, рукавом поправляя на лбу волосы, сказала:

— Последний день, и то ушла. А еще подругами считались!

— Как последний? — удивилась Наташа.

— А то не знаешь?

— Честное слово, не знаю!

— Завтра уезжаете. Все знают, ты одна не знаешь. Маленькая.

Наташа молчала.

— Вещи-то собрала? — озабоченно спросила Феня.

— Собрала. Мы заранее все собрали.

— Ну пойдем. Провожу до дому. Чего нето у мамки тебе на дорогу выпрошу.

Они пошли перепаханным полем. Солнце опускалось. Шумными стаями летали над деревней вороны. У околицы стояли скирды обмолоченной соломы. Возле плетня тонкая рябина пламенела гроздьями ягод.

Наташа поняла, что ей жаль Нечаевку.

А Феня деловито говорила:

— Письма мне шли. Книжку, какую ненужную, тоже пришли. А про школу опиши все, как есть. Не знаю, как я теперь буду. Ленька в каждом письме наказывал, чтобы семилетку доучилась. Сама знаю. Все лето от Леньки ни слуху, ни духу, забота мне с мамкой. Девчата когда кликнут песни петь, а мне не до песен. И что это жизнь у меня невесёлая какая!

— Подожди, еще вернется брат, — сказала Наташа.

Феня с сомнением качнула головой и продолжала рассказывать:

— Как мне семилетку-то не кончить? Совестно. На деревне говорят — Ленька Михеев в офицерах. Эх, и досада, что ты уезжаешь. Алгебра мне плохо дается. Географию, историю — это я понимаю, а как за задачник сяду, ну клонит ко сну.

— Меня тоже от задачек ко сну клонит, — охотно согласилась Наташа.

— Ох, и ловка ж ты врать, Наташка! — с восхищением воскликнула Феня, но тут же снова опечалилась: — А жалко мне тебя!

— А мне, думаешь, тебя не жалко? — ответила Наташа, раскаиваясь в том, что недавно сердилась на Феню.

Они остановились у плетня, густо заросшего потемневшей от утренних заморозков крапивой.

Сизые дымки потянулись над соломенными крышами, коровы с мычаньем расходились по дворам.

— Обещаем непременно свидеться, — сказала Феня.

— Свидеться что, — возразила Наташа. — Что-нибудь поважнее надо обещать.

— Ну, обещаем до гроба помнить.

— Ладно. Честное пионерское, не забуду. И ты скажи.

— Не сойти мне с этого места, век буду помнить.

Они помолчали.

— Вернулся бы Ленька! — сказала Феня. — Свадьбу ему сыграем. Невест в деревне полно. Тебя из Москвы на свадьбу выпишем. Со всей родней. Как увидимся, так и расскажем, что с кем было. А вот бы угадать, что с нами будет!

Со стороны интерната послышался звук пионерского горна.

— Прощай, Феня! — сказала Наташа и, стыдясь своего волнения, неловко пожала ей руку и пошла домой.

Феня постояла, посмотрела на дорогу, пока Наташа не скрылась, вытерла кулаком глаза и вдруг, увидев овцу с ягнятами, забредших за околицу, выломала из плетня хворостину и помчалась загонять овец, досадуя на то, что дома ни одно дело без нее не обходится, и на то, что интернатские уезжают, а ее, Фенина, жизнь все не обертывается на легкий лад и никогда уж, видно, не обернется.

II

Поезд шел вторые сутки. Поля сменялись лесами, потом снова начинались поля. Рано наступал вечер. Окна задергивали занавесками. Лампочка слабо освещала одно купе, в остальных стоял полумрак. Стучали колеса. Ребята, поспорив о том, чья очередь занять верх, забирались на полки. Перед сном рассказывали сказки и разные истории, но сказки наскучили, истории тоже не получались. Не засыпали долго, а утром поднимались чуть свет.

К концу третьих суток начались подмосковные дачи. Летели заборы, телеграфные столбы и платформы, московское небо летело навстречу.

На перроне ожидала толпа. Из вагонов кричали и на перроне тоже кричали и толкались. Наташа стояла у скамьи, держась одной рукой за чемодан, а другой за мешок. От волнения Наташа боялась выглянуть в окно, а когда все-таки выглянула, сразу увидала Катю и маму. Катя махала портфелем и дергала маму за рукав. Наташа не разглядела маму. Она вся вдруг ослабела и не могла поднять чемодан. Катя протолкалась в купе и принялась трясти Наташу за плечо, приговаривая:

— Вот ты какая! Выросла! Мама! — кричала Катя в окно. — Она выросла. Она высоченная стала!

Дома Наташа всему удивлялась. Она несколько раз повернула выключатель, озаряя комнату светом и погружая ее во мрак. Присела на диван, радуясь тому, что он пружинит. Раскрыла книжный шкаф. Она шумно восхищалась вещами, потому что стеснялась высказать свою любовь к маме и Кате. Катя задавала бессвязные вопросы, не дожидалась ответа и снова спрашивала. Потом пили чай. Наташа разложила на тарелке Фенины лепешки и поставила бутылку с медом. Она старалась сделать равнодушный вид, но лицо у нее само расплывалось в довольную улыбку.

— Ой-ой! — закричала Катя. — Ты роскошно жила в своей Нечаевке. Мама, иди скорей питаться!

Наташе было приятно. Пока они ели, Наташа рассматривала их поочередно. Мама не изменилась. Она только стала молчаливей, чем раньше. Кроме того, Наташе показалось, что мама стала меньше ростом. Впрочем, все в доме стало меньше. И круглый стол перед диваном, и кожаное кресло, в котором можно было утонуть, забравшись с ногами, и даже рояль. Мама сидела в кресле и мешала ложечкой чай. У нее были худые руки с голубыми жилками. Мама улыбалась, слушая, как Катя болтает.

Наташа подумала: «Как хорошо, что мы вместе!»

Ей захотелось потереться щекой о мамину руку с голубыми жилками. Но за два года в Нечаевке она отвыкла ласкаться и стеснялась.

А мама, как будто догадалась, потянулась к Наташе и потрепала ее курчавые светлые волосы.

— Вот и приехала, — сказала мама. — Мы стосковались по тебе, выдумщица!

Наташа зарумянилась от радости и хотела ответить: «Мамочка! Как я тебя люблю!», но неожиданно для себя кивнула на Катю и сказала:

— Она тоже выдумщица.

— Обе вы у меня, — усмехнулась мама.

Мама не изменилась. Но Катя стала другой. Новое было неуловимо и неясно.

— У тебя глаза какие-то стали, особенные, — сказала Наташа.

Катя покраснела и ничего не ответила.

— Как я рада, — призналась Наташа, блаженно вздыхая, — что приехала домой.

В это