после войны. В школе устро­или тогда вечер «Нагни фронтовики». Увидел и не сразу узнал. Тощий он был, прихрамывал, звеня медалями. Вроде в войсках связи служил. Собирал­ся учиться в институте, только в каком — не запом­нил я.

А потом, лет через двадцать, он вдруг позвонил, заехал ко мне и сразу начал:

 — Припадаю по дикому поводу к твоим стопам! Один сын у меня — Серега. Вздумал лезть в авиа­цию, недоумок. Только ты можешь его отговорить. Силой авторитета. Сделаешь — на всю жизнь долж­ник...

Поглядел на Фортунатова. Стал он упитанным. Костюм хороший, ботинки по последней моде. И вообще — благополучие из него лучилось, спокой­ная уверенность в себе и своих связях. Едва ли терзали человека сомнения — вот только с сыном, Сережей, незадача вышла.

Никаких чувств к Фортунатову я в себе не обнаружил. Вообще, мне казалось, что пришел не Митька, а... его отец, тот, что был владельцем бывшей барской квартиры, с высокими лепными потолками, с дверьми, блестевшими зеркальными стеклами, и неисчислимым множеством мебели в комнатах.

— Не сделаю, — сказал я. — Нет.

— Почему? Мы взрослые люди, Николай Нико­лаевич, постарайся стать на мое место... Сере­жа — способный мальчик, но дурачок-романтик...

— Я понимаю и сочувствую, но не сделаю. Не сумею.

Интересно, а дом, между прочим, выглядит сегод­ня лучше, чем когда-то выглядел. Отремонтирован, перекрашен. Был серым, угрюмым, а теперь свет­ленький, в желтизну отдает.

Мне навстречу, от площади Восстания, бежит седой человек в вылинявшем спортивном костюме, старых, растоптанных кедах. «Еще одна ранняя птичка», — отмечаю про себя.

У бегущего странное выражение лица: смущен­ное и надменное одновременно. Вроде и стесняется он раннего бега и вообще причастности к этому повальному увлечению, а с другой стороны, готов дать отпор любому, кто осудит...

Понимаю. Пока что ради здоровья и долголетия бегает много людей, но не большинство! А это всегда не просто — быть в меньшинстве. Когда все что-либо совершают или как-то одеты — в корот­ком ли, в длинном, — когда дружно высказывают известные истины, хорошо накатанными словами, и мысли не возникает — как бы кто не покосился, не осудил, не осмеял... Где большинство — сила. И ты прикрыт...

Незаметно пересекаю Новый Арбат. Движение заметно прибавилось. Но людей еще немного: мага­зины закрыты и откроются не скоро.

Иду, как шел, не прибавляя шага и не делая остановок. Пятнадцать километров для здорового человека не так и много. На этот счет никакого сомнения.

Другой вопрос: как бы вдруг не плюнуть, не сбить себя какой-нибудь «вводной»: «А на черта мне вся эта физкультура?» Или: «Скажи-ка, кто судьбу свою перехитрил?!» А тогда недолго и на троллей­бус вскочить или в метро нырнуть: «В конце концов я ни перед кем отчитываться не обязан. Шел, пока не надоело...» «Мое слово — мое: хочу — даю, хо­чу — забираю...»

Нет, по этому принципу я не стану действовать. Дойду.

Мои дети выросли при моем минимальном уча­стии: полеты, командировки, странное чув­ство — еще успею... Как, однако, долго я был уве­рен — торопиться не следует, на все хватит вре­мени. Скорее всего, такая уверенность даже хо­роша.

Но сегодня я во многом не смею упрекнуть ребят. Если один, на мой взгляд, бесхарактерный и мягко­телый, так чья это вина: его или моя? Положим, обоих, положим, его далее большая, но и я в ответе... Если другой эгоист, глухой к чужой жизни, так не потому ли, что и я болел этими нее боляч­ками?

Нет, нет, я не о наследственности думаю, не о генах, на которые так легко ссылаться: все и проще, и обиднее — я недополучаю сегодня то, чего недодал в свое время сам.

А дочь?.. О ней лучше не думать...

И опять знакомый дом!

Здесь я был в гостях у Наташи. Во взрослости уже. С женой, с сыном пригласили. Наташка познакомила с мужем, показала двух мальчишек.

Больше Наташи, больше мальчишек мне понра­вился хозяин дома — муле и папа.

Был он здоровенного роста. Широк и грузен. А ходил неслышно, и поворачивался легко, будто пританцовывая, и говорил не много, не мало — в меру. Не пылил пошленькими словами из развле­кательного гарнитура, но сострить мог неожиданно и лихо.

Оказался Наташин муж работником цирка. Только не из тех, кого мы видим на арене. Он трудился в мастерских, делал всякое оборудование, снаряды, приспособления, словом, обеспечивал по­становочную часть техникой. Талантливейшими руками наградила злодейка-судьба Наташкиного мужа. Все он умел сделать, и на каком уровне! Стоило приглядеться к их квартире, и все без слов становилось ясным, и прошибала легкой испариной зависть — мне бы так уметь...

Ну, вот и Москва-река подмигивает.

Над Парком культуры здоровеннейшее торчит колесище: просто-таки космического масштаба. Не подумать, что для катания, для смеха такое поставили... За колесищем — постаревший Нескучный сад, где из меня когда-то так коварно выкатились монетки и где Галя объявила себя собакой...

Рано ее скосило. И не война — рак. Рассказал Коркия, можно сказать, между делом, случай­но: «Слышал...» «Что ты говоришь!» «Да-да, так нелепо получилось... Бедняга...» — И мы разош­лись, чтобы жить дальше, чтобы тут же забыть о Гале...

И вот всплыло.

Гале не повезло в жизни. В биологической лоте­рее не выиграла: унаследовала увесистость, топор­ные черты лица от папы и слабое здоровье — от мамы. Надолго не хватило. А человек она была со стержнем! Знала, чего хотела, и за что бралась, бралась крепко...

Моей бы дочери хоть малость от Галиной хватки, чтоб ее не раскачивало каждым порывом житей­ского ветра...

А Октябрьская площадь какая стала! Раз­мах — аэродромный.

По совести если сказать, ноги нагрузку все-таки чувствуют, а в остальном — ничего. Сердце бьется. И за это я люблю мое сердце — умеет держаться в тени, не вылезать. Положено стучать, стучит, не мешая. Правда, лет пять назад пугануло оно меня. Но старый приятель, замечательный авиационный доктор, сказал тогда, послушав:

 — Чего хочешь, тебе не двадцать. Слушаю и слышу — работает сердце пожилого человека... Ко­нечно, немолодое сердце, однако здоровое. Так что давай, Коля, без паники.

Лекарство прописал. Как выразился тогда, вроде сердечного витамина.

Только для меня другое важнее оказалось, чем лекарство.

Без паники! Это вот правильно. Хоть пожар вспомнить... хоть войну. Кто контроль над собой не теряет, тот — пан.

Я шел и шел, не так, можно сказать, и много оставалось, когда близ Лермонтовской откуда-то, как мне показалось, с неба посыпались прямо под ноги желтенькие, пушистые комочки.

Господи! Утята! Живые, едва вылупившиеся, совсем крошечные, они отважно парашютировали с чердака одиннадцатиэтажного дома,