полусмерти напуганный чем-то, а сейчас еще и перспективой остаться с этим самым чем-то наедине, он жаждал тайну свою разделить с другом и — подозревал Конан — в конечном итоге намеревался переложить ответственность на него же.

— Ты должен мне помочь, — немедленно подтвердил Кумбар подозрения сии. — Без тебя и я пропаду и… владыка Илдиз, и весь Туран, наверное…

— А Замора и Шем?

— Что Замора и Шем? — не понял сайгад.

— Они не пропадут без меня?

— О, нет, нет, — заверил друга старый солдат, не приметив иронии в хриплом голосе его. — О них не беспокойся, варвар. Не стоят они твоего многоценного внимания, — льстиво добавил он по гнусной дворцовой привычке сластить любую просьбу. — Но — тороплюсь начать мою печальную повесть, поскольку не люблю терять время зря — уж ты-то об этом знаешь!

Кумбар напыжился и мгновение молчал, то ли ожидая признания заслуги этой, то ли сам осмысливая возможность ее наличия в своем характере. Не придя к какому-либо определенному выводу, он вздохнул, потом отпил славного аргосского и приступил к рассказу.

— Дошли до меня сведения, о варвар, что обозначенный мною собакой Гухул замыслил черное дело… Прости меня, но с этого момента я буду говорить очень тихо, ибо стены тут не то что имеют уши, а и вовсе из них сделаны. Для достижения этой цели я придвинусь к тебе поближе и горячо надеюсь, что ты не воспримешь сие как посягательство на честь твою (варвар одарил собеседника злобным взором, с трудом заставив себя смолчать). Вот так… Ну, слушай.

Дружок мой поваренок, мальчишка пятнадцати лет, однажды умудрился из кореньев горькой травы каиссы сварить чудеснейший напиток, по вкусу весьма похожий на пиво, но не пиво. Горячит кровь он не хуже самого крепкого вендийского вина, голову не просто дурманит, а навевает в нее приятные мысли, ну и… Как бы выразиться… В общем, немощного старца делает снова мужчиной — правда, только на время. Ну, скажем, на вечер.

Гухул же с этим делом давно имеет большие проблемы — об этом я узнал уже из другого источника… Ах, ладно, не стану лукавить с тобой. То четвертая супруга венценосного Илдиза поведала мне: дитя было зачато ею от Гухула, но перед тем он совершил по крайней мере десяток неудачных попыток с нею и со служанкой ее… Ты понимаешь, о чем я…

— Так вот, поваренок… Признаюсь честно, он — мой единственный здесь друг. Как-то я защитил его от страстной любви начальника здешней охраны, и теперь мальчик предан мне как родному отцу… Хм-м… Вот сказал — и сомневаюсь. Тьфу! Проклятая жизнь!

Кумбар понурился. Только в последние годы он начал понимать, как был глуп и самонадеян, меняя службу в армии на служение императору. В казарме отношения были суровы и незатейливы и никак не предполагали ни подлости, ни сплетен, ни чего-либо в том же роде. А во дворце все вышеперечисленные радости присутствовали в полной мере, и даже с лихвой — сайгад неоднократно ловил себя на малоприятной мысли о том, что каждый его шаг моментально становится известен всей придворной шушере, которая не чает отправить его в подвал к палачу или, на худой конец, просто изгнать из дворца.

Он мешал тут многим — начиная от ублюдочного Гухула и кончая садовником, как-то раз в бессильной злобе нагадившим под его любимое кресло, уютно расположенное в тени развесистой яблони. Но ни один из них прежде не решался играть против него в открытую, зная о той благосклонности, что питал к старому солдату повелитель. Да и сам Кумбар тогда был в силе и уме. Увы — теперь Великий и Несравненный поверял нехитрые думы свои об устроении государства мерзкому цирюльнишке, отродью Нергала, бычьему хвосту, а сайгад потерял не только силу, но и ум. Нет, конечно, кое-что еще осталось и от того и от другого, но мало… Так мало!

— Ну? — Интонация Конана была верна и сразу привела к нужному результату: Кумбар очнулся и поторопился продолжить.

— Поваренок Мишлик… Его дар изготовлять всевозможные напитки давно привлек внимание недоноска Гухула, а когда он на себе испробовал поистине волшебные свойства того пива… О-о-о! Этот подлец ни за что не упустит своего! Он тут же положил мальчику небольшое жалованье (а ты знаешь, варвар, что низшая прислуга во дворце вовсе ничего не получает, кроме жратвы да побоев); он назначил его помощником самого главного повара; он повелел ему прислуживать за его личным столом! Последнее весьма порадовало меня тогда, ибо ублюдок не знал о моей дружбе с поваренком, а сие значило, что теперь у меня будут сведения обо всех его кознях — или почти обо всех.

Так и вышло. Мишлик докладывал мне в подробностях то, что слышал во время трапезы нергальей отрыжки Гухула. Поначалу я не очень-то был доволен: тупица цирюльник не умел сказать чего-либо умного или важного — все нес сплошную дребедень. Но потом… Потом…

В волнении Кумбар схватил бутыль и в несколько глотков ополовинил ее. Решив быть с Конаном откровенным и уже не раз за день воздав хвалу Эрлику за то, что варвар появился вдруг в Аграпуре, сайгад все же почувствовал странную слабость в членах, лишь только подойдя к тому моменту, когда надо было уже выкладывать суть. Но иного выхода он вообще себе не представлял. Он ничуть не лукавил, когда утверждал, что один киммериец сможет спасти и его и весь Туран. Так это было или нет — пока не определялось, но сам Кумбар считал именно так.

— Тьфу, хвост вонючей ящерицы… Представь, Конан, совсем я стал стар. Прежде не наблюдал в себе такого страха… Ну вот… Поваренок пришел ко мне как-то печальный и странно молчаливый. «Что с тобой нынче, мальчик?» — спросил я его ласково. «Знаешь, господин, — ответствовал он в задумчивости, — я никак не могу понять…» Тут он замолчал, замер, глядя в одну точку… Вот в эту! — Сайгад вскочил и показал варвару на дыру в занавеси.

— Ну?

— И я его спросил так же: «Ну?» Тогда он посмотрел на меня и сказал: «Кажется, Гухул хочет отравить нашего повелителя…» Вот и я поднял брови, как ты сейчас. Конечно, злобная собака сия способна на многие пакости, я всегда это знал. Но убить Илдиза… «С чего ты взял, мой юный дружок? — сурово осведомился я. — Неужто проклятый червь так откровенничает в твоем присутствии?» Мишлик виновато улыбнулся: «Что ты, господин! Дело проще: он пьян, как последний бродяга!»

До меня и прежде доходили слухи о том, что мерзкая тварь обожает нажраться до полусмерти лучшим туранским вином (именно туранским — таким образом он доказывает свой патриотизм), а потом валяться вонючей тряпкой на роскошном ложе, покрытом лучшими туранскими коврами. Теперь же я убедился в этом окончательно. «Он и раньше пил?» — спросил я у Мишлика. «Только тогда, когда Светлейший проводил