Литвек - электронная библиотека >> Александр Терентьевич Кононов >> Детская проза >> У Железного ручья

У Железного ручья. Иллюстрация № 1

1

Гриша перелез через тын, вышел на косогор, лег в нагретую солнцем траву. Рядом рос могучий конский щавель — стоял целым войском, копье к копью. Подальше цвел белый клевер, толпились в сторонке колокольчики; еще дальше, у самой дороги, светились в траве крохотные звездочки дикой гвоздики. И тянулась кверху ромашка; подышишь в ее желтенькое поле, позовешь три раза: «Поп, поп, выйди вон» — и вылезет на свет букан, черный, как монах, с просяное зернышко ростом.

Гудел над клевером дюжий шмель, под косогором, в низине, кричали лягушки, старались одна перед другой, кто громче, и высоко в счастливой синеве дрожала, переливаясь, серебряная горошина: жаворонок.

Гриша вытащил из кармана Минаеву музыку. Большой Минай сделал ее на прошлой неделе из пустой бычьей кости и длинной веревки.

Гриша покрутил веревку, потом натянул ее покрепче — струной, — кость запрыгала на веревке, завертелась волчком, и что-то запело, как ветер в поле, — протяжно, немного печально.

За Минаеву пастушью музыку и прогнали Гришу из горницы, обозвав постеном.

Постен — тот, кто по стене ползает: клоп, таракан, нечисть. Ругают так человека за то, что он маленький. Да вот — за Минаеву музыку. И еще за то, что трогал бабушкину кружку.

Ну, теперь он один, и никому на свете нет до него дела.

Тут хорошо, можно и не уходить отсюда вовсе. За низиной начинается темный лес, и далеко в лесу течет Железный ручей. Долгие годы ищут люди этот ручей — найти не могут. Может, он пропал под землей. Или вышел на волю в неизвестном месте. Кто найдет Железный ручей и напьется из него, станет крепким и смелым на всю жизнь.

Две лягушки вылезли из сырой низины на теплый камень и затихли на солнце. Если б было чем кинуть да прицелиться получше…

Гриша пошарил в траве руками. Но лягушки будто угадали его думы — разом вскинули длинные ноги и пропали в осоке.

Из лесу спускалась вниз телега, тяжко скрипя колесами. Это ее испугались лягушки. В телеге, на большом зеленом сундуке, сидел без шапки белоголовый мальчик. Рядом шагал высокий человек в домотканой, богато вышитой рубахе и в старой жилетке. Он вел коня под уздцы: дорога из низины круто брала в гору.

Гриша, стараясь походить на отца, закричал мальчишке «толстым» голосом:

— Ишь, пан какой! Расселся… Не видишь — мерину тяжко!

Мальчик повернул голову, поглядел и ничего не ответил.

Телега проехала косогором, совсем близко от Гриши, поднялась на гору и там остановилась — на кресте. Так называлось место, где скрещивались две дороги. А может быть, так называли это место потому, что там стоял «крыж» — большой деревянный крест под ветхой, заросшей мхом кровлей.

Гриша не вытерпел и побежал по траве наверх, на гору. Когда он добежал, телега уже повернула с перекрестка направо, в усадьбу. И тут Гриша догадался: новый лесник! Это новый лесник приехал к Перфильевне, к помещице; о нем говорили уже целую неделю.

Гриша скорей побежал напрямик — через тын, огородами, потом мимо амбара. И успел вовремя: телега только-только подъехала к каштанам, что росли у господского дома. Пес Собакевич скакал с остервенелым лаем, а на крыльце стояла работница Перфильевны, черноглазая Тэкля, и что-то говорила по-латышски приезжему. Тот привязал лошадь к каштану, снял картуз, пригладил светлые редкие волосы и пошел следом за Тэклей. Белоголовый мальчишка остался сидеть на сундуке.

— Мальчик! — позвал Гриша и повторил по-латышски: — Пуйка! Как тебя зовут?

Мальчик оглядел Гришу ясными синими глазами и ответил не сразу:

— Янис.

— А, Ян! Слезай, Ян, не бойся.

И Гриша, хвастаясь, смело ухватил огромного пса за уши, прижал к себе. Собакевич вырвался, зевнул и отошел в сторону.

— Ты латыш? — спросил Гриша. — Я сразу угадал: у тебя затылок голый.

Сам Гриша носил волосы длинные, стриженные в кружок.

— Или поляк?

Мальчик молчал.

— Нет, латыш! — решил Гриша. — Латыш, латыш, куда летишь?

— Москаль, москаль, чего плескал? — с неожиданной живостью ответил Ян по-русски и полез с телеги наземь.

— Ого! — обрадовался Гриша. — А ну давай бороться, кто сильней. Я тут одному так дал…

Ян, сойдя с телеги, сперва стоял потупясь и водил босой ногой по песку. Потом поднял голову и сказал твердо:

— Я тоже дал.

— А ну попробуй, вот увидишь!

Но в это время на крыльцо вернулся отец Яна, подошел к телеге, вежливо сказал Грише: «Позвольте, панич», и отвязал коня.

— Я не панич, я Гришка Шумов, — быстро проговорил мальчик.

— Ивана Иваныча сынок, садовника?

— Садовника! — с гордостью подтвердил Гриша.

Приезжий повернул лошадь к сажалке. Теперь уж совсем ясно было, кто он: за сажалкой стояла изба лесника. Гриша редко там бывал: старый лесник Егор был сердитый, вода в сажалке желтая, а пустой, скучный берег утыкан зачерствевшими от жары коровьими и овечьими следами — в полдень туда гоняли скот на водопой.

Гриша глядел телеге вслед, придумывая, что бы ему на прощанье крикнуть Яну, но тут его ухватили сзади за рубаху.

— А ну, неслух, постой-погоди! — голосисто закричала Гришина мать.

Нечего было и думать о том, как бы вырваться, — рука у матери была крепкая.

Обидно было, что все это видел большой Минай. Он шел от амбара с отесанной слегой и подмигивал: попался, брат?

Гриша пошел за матерью молча и заныл только в горнице: чтобы бабка услыхала.

В ответ ему сразу заплакал в зыбке маленький Ефимка.

Бабушка, сухонькая, в темном ситцевом платье, в платке, повязанном по-монашьи, сразу же вышла из своего чуланчика:

— Ну, довольно школить мальца! А ты, Гришенька, не ной, ты не ной, у тебя голос не такой.

— Баба, я твоей кружки больше не трону, — пообещал Гриша.

— Теперь-то мне все одно: заново ее святить.

Гриша понимал бабкино горе: все кругом «мирские», а она — «рабская». Гриша тоже мирской, грешный. Когда бабушке исполнилось восемьдесят лет, она отреклась от мирских дел, осталась только «рабой божьей». Теперь у нее грехов нет. Каждый вечер, перед сном, она молит бога, чтобы тот взял свою рабу к себе. Зачем она так торопится на тот свет, неизвестно… Если кто-нибудь мирской тронет бабушкину посуду, он ее опоганит; тогда надо посуду нести в моленную — святить. А моленная — за сорок верст.

— Не буду, баба.

— Ну, иди сюда, дурень-блазень… Иди, я тебя толокном покормлю.

Бабка взяла из ларя, что стоял у стены, тугой мешочек, достала из общего шкафа миску, а варенье в баночке — бруснику, варенную на меду — принесла из своего чуланчика. Сахару она не признавала — грех: сахар на заводе сквозь кость пропускают.

Бабушка