груди «матерого поэтища». — И что? Будем публично обличать криминальный капитал или как?

— Повезло тебе нынче, — говорил Федор Кондратьевич, отстраняясь, — не во мне нынче дело. А вот у товарища из Москвы к твоему любимому олигарху есть пара вопросов.

Тут все добродушие как метлой с физиономии «гл. редактора», и в мою сторону встревоженный и недобрый взгляд, каковой я немедля торпедировал смущенной улыбкой и взмахом рук, намекающим на мою абсолютную неопасность для расстановки политических сил в данном, отдельно взятом районе с некоторых пор принципиально независимой Российской Федерации.

— Все проще, — успокаивал я «главного», — как вы его называете, этот самый ваш «олигарх» был народным заседателем в районном суде, и меня интересуют некоторые подробности одного не столь давнего дела. Только и всего, — развел я руками.

Но нет, не успокоил. Набычившийся «главный» смотрел подозрительно и сближаться не спешил.

— Вы что, корреспондент?..

— Да Бог с вами! — отвечал я торопливо и даже с обидой в голосе. — Нешто похож?..

Тут вмешался Федор Кондратьевич, явно раздосадованный моим миролюбием, объяснил, представил, кто я таков.

— Ну как же, читал! Давно, правда. Даже ваша книжка имеется. — «Главный» слегка отмяк, бдительности, однако же, не утрачивая. — А в этом, ну, давнем деле, там что-то было не так? Какие-то проблемы?

— Насколько мне известно, никаких. Имею интерес к подробностям. Интерес исключительно писательского характера.

Только теперь «главный» двинулся мне навстречу. Руку жал некрепко и недолго, потому что, как я догадывался, бдительность ко всякого рода столичным баламутам была частью его профессиональных обязанностей. Вглядываясь в меня все еще с подозрением, но уже взламывая скуластость лица улыбкой, он говорил, то ли оправдываясь, то ли все еще тестируя меня:

— Нынче, знаете ли, в моде всякие независимые расследования. Хлебом иного писаку не корми, дай что-нибудь порасследовать независимо. А я спрашиваю: а как это? Принц Флоризель… Помните фильм с Олегом Далем? Он принц. Он мог независимо. Или Шерлок Холмс. За каждый сыскной принюх пожалуйста — чек. А наши демократические пинкертончики — им-то кто оплачивает хлопоты, притом, как правило, пустые хлопоты? Кто? Как есть — предмет для расследования…

— Ага! Боишься! — Взлохмаченный Федор Кондратьевич сущим Мефистофелем возник над «главным».

— Тревожусь, — спокойно согласился тот, — мне газету сохранить надо.

— И свое место при ней? — светясь сарказмом, вопрошал «правдолюб».

— А как же! Свое место всякому дорого. Только, дорогие мои, с минуты на минуту должен прибыть наш благодетель. По нынешнему делу с ним у меня ни от кого нет секретов, так что желающие могут присутствовать при условии, так сказать, корректности поведения…

Федор Кондратьевич весь распрямился, еще выше вознесясь над коротышкой «главным», и изготовился для произнесения очередной убийственной реплики. Но в это время…

Пребывая в коридорчике, мы и не заметили, как в единственном оконце потемнел белый свет. И когда артиллерийским раскатом разразился громище — да так, что и все здание вздрогнуло, мы все вздрогнули вместе со зданием, разом повернувшись к окну. А там полыхнуло-громыхнуло повторно, и косые полосы ливня начисто перечеркнули всю предметную объективную реальность, что секундой назад просматривалась сквозь не шибко чистое стекло.

— У Господа Бога нервы не выдержали, глядючи на цинизм прессы! — победоносно констатировал Федор Кондратьевич.

— Не богохульствуй! — недовольно буркнул «главный» и… перекрестился.

— Ах ты ханжа преподлый! Ты ж, если не ошибаюсь, до сих пор даже партбилета не сдал! — От возмущения у Федора Кондратьевича дыхание перехватило, ко мне повернулся, апеллируя жестами, но, не обнаружив солидарности, снова воззрился сверху вниз на «главного», который вроде бы и засмущался, но скорее передо мной, а не перед ведущим районным «правдолюбом», и, внимания на него не обращая, предложил (в основном мне):

— Так в кабинетик… приглашаю… там продолжим общение… А?

И тут стала понятна забота «главного» о сохранении «своего места»: еще бы! Место было под него создано. Под его фигуру: строго квадратный кабинет — этак семь на семь, массивный квадратный стол; квадратное кресло и даже картины на гвоздях, где недавно висели политвожди, и они — почти квадратные пейзажи… А когда «главный» воссел на свое место — кресло с прямой спинкой, прямыми подлокотниками, прямыми, прочными ножками, когда сел и вписался в интерьер, последний получил исключительное завершение и даже приобрел некую эстетическую воплощенность в стиле раннего «кубизма»…

Поклонник строгих пропорций, соответствия нормы и формы, я тотчас же подумал: если человек знает свое место, то по основным параметрам жизни он должен быть хорошим человеком. Предположить человека хорошим — это ведь всегда приятно. Предположил — и самому себе плюс поставил в ряду множества минусов — последствий ошибок и сшибок, коими столь богата жизнь любого общительного существа.

Федор Кондратьевич меж тем застрял в раскрытой двери, как в частушке поется, с выраженьем на лице, прикидывая, возможно, на данную ситуацию известное положение о блаженности мужа, не идущего на совет нечестивых. Блаженностью, в конце концов, решил поступиться и вошел, но не сел на предложенный «главным» стул напротив, куда охотно сел я, а «правдолюб» отшагал к окну, за которым внезапно налетевшая на городок грозовая тучка уже истощилась влагой и теперь, торопливо скатываясь на горизонт, устало попыхивала остатками электричества.

Стол «главного» не был, как это бывает у других «главных», завален бумагами. Бумаги лежали аккуратными стопочками по краям стола, что тоже произвело на меня хорошее впечатление: я вообще хотел нынче иметь только хорошие впечатления, это ведь так просто — стоит только настроиться должным образом и тотчас же все объекты вашего внимания представятся вам своей доброй стороной, а таковая есть всегда. Ну или почти всегда.

Корысть моего присутствия в данном служебном месте диктовала установку на благодушие. А как иначе? Нынче такие времена, что, куда пальцем ни ткни, тотчас же вскроется животрепещущая проблема, мгновенно сам проблемно затрепещешь, оглянуться не успеешь, как по уши в социальной склоке… А когда романы писать? Оно понятно — писать романы в остропроблемные времена аморально, что легко доказуемо иммануило-кантовским императивом: представьте, что все вместо того, чтобы спасать Россию, занялись писанием романов, что б тогда осталось от Москвы, от Расеи? Но лукавство