- 1
- 2
- 3
- 4
- 5
- . . .
- последняя (9) »
прошлого, ни будущего нет?
Есть только настоящее? И все же,
Пройдя немало буйных лет,
Прошедшее ты ощущаешь кожей.
Оно с тобой. Оно всегда с тобой.
Здесь даже детство не погасло.
Ты окружен невидимой толпой.
Оно и в нищете — твое богатство.
Все вымершие живы. Даже дед,
Которому давно за полтораста…
На этажерке тигр-людоед,
Буфет, протертый вяжущею пастой.
К тебе вернется первая любовь
Все в том же белом платье из фланели.
(Вы оба от дискуссий пламенели,
Но уж теперь ты ей не прекословь!)
Под старость сужено житье-бытье:
Планета — от Казани до Рязани,
Но трепетность твоих воспоминаний
Спасает одиночество твое.
И есть, представьте, у седовика
Грядущее! Оно в его идеях:
Когда весь быт не в звяканье копеек,
Он будущее видит сквозь века.
Ты услышишь голос, которому неможется, Словно видишь свое отраженье с моста: Он всеми твоими богами божится И горько над ними, как ты, смеется.
Не бьет человека шоком. Мне даже нравится легкий обман: В ушах, как в раковине, океан Шумит отдаленным шорохом. Так стоит ли жаловаться на шум? Эх, глухота не горе… Куда ни пойду — глубоко дышу: Всюду со мной Море.
Но этот шум вообразимый Его не интересовал. Он жаждал звуков! В лета, в зимы Он эти шумы рисовал. Но осень… О! Вот этот ранний Свинцово-оловянный тон, И медный тон, и деревянный, Как меж фаготами тромбон.
Приметил тополя длинноту, Забор, где в паузах колье. Он в каждой краске видел ноту, Он чуял, чувствовал ее.
Пылали клены-контрабасы… Поверх пюпитров и голов Он видел жаркие контрасты Березовых колоколов.
Дубы запели, как древляне. А сухостой? А мухомор? И он унес в груди, в дыханье Балладу «До-диез-минор».
Так в культуре звучит и поныне Древний лук, свиставший негромко. И стреляет, ну хоть Паганини, В людские сердца без промаха.
«Милый! Если тебе не можется…»
Милый! Если тебе неможется И почему-то счастье не снится - Возьми мою душу с терпкой кожицей, Раскрой на любой странице.Ты услышишь голос, которому неможется, Словно видишь свое отраженье с моста: Он всеми твоими богами божится И горько над ними, как ты, смеется.
«УЖ НЕБО ОСЕНЬЮ ДЫШАЛО…»
Как швырялся я в молодости счастьем! Мне радости давались без труда. И это не случайно: был я мастер По добыванью солнца изо льда. Но не ценил я этого тогда. Пустяк! Мне было море по колено. Года неслись. Проносятся года - Передо мною третье поколенье. Еще во мне шаманствует колдун, Но каждый выдох для меня — канун… Уж я ценю душевный свой уют, Поэмы не бросаю в переплавки. Я, как домашняя хозяйка в лавке, Беру от жизни все, что выдают. 1966«Был у меня гвоздевый быт…»
Был у меня гвоздевый быт: Бывал по шляпку я забит, А то еще и так бывало: Меня клещами отрывало. Но, сокрушаясь о гвозде, Я не был винтиком нигде.ХУДОЖНИЦА
Тате С.Твой вкус, вероятно, излишне тонок: Попроще хотят. Поярче хотят. И ты работаешь, гадкий утенок, Среди вполне уютных утят. Ты вся в изысках туманных теорий, Лишь тот для тебя учитель, кто нов. Как ищут в породе уран или торий, В душе твоей поиск редчайших тонов. Поиск редчайшего… Что ж. Хорошо. Простят раритетам и муть и кривинку. А я через это, дочка, прошел, Ищу я в искусстве живую кровинку… Но есть в тебе все-таки «искра божья», Она не позволит искать наобум: Величие эпохальных дум Вплывает в черты твоего бездорожья. И вот, горюя или грозя, Видавшие подвиг и ужас смерти, Совсем человеческие глаза Глядят на твоем мольберте. Теории остаются с тобой (Тебя, дорогая, не переспоришь), Но мир в ателье вступает толпой: Натурщики — физик, шахтерка, сторож. Те, что с виду обычны вполне, Те, что на фото живут без эффекта, Вспыхивают на твоем полотне Призраком века. И, глядя на пальцы твои любимые, В силу твою поверя, Угадываю уже лебединые Перья. 1964
ГЛУХОМАНЬ
После контузии стал я глохнуть… Вокруг тишина. Понимаю сам. И вдруг ослепительный грохот Пойдет по рычащим басам. И так секунд этак на пять, С гулом, визгом и бряском. (Я понимаю, что это память О битве под Батайском.) Но дальше в ушах шелестящий шум. Он не зловещ. Он не угрюм.Не бьет человека шоком. Мне даже нравится легкий обман: В ушах, как в раковине, океан Шумит отдаленным шорохом. Так стоит ли жаловаться на шум? Эх, глухота не горе… Куда ни пойду — глубоко дышу: Всюду со мной Море.
БЕТХОВЕН
Когда уже глухой Бетховен Спустился в свой осенний сад, Он знал, что облака сипят, А воздух звоном был подкован.Но этот шум вообразимый Его не интересовал. Он жаждал звуков! В лета, в зимы Он эти шумы рисовал. Но осень… О! Вот этот ранний Свинцово-оловянный тон, И медный тон, и деревянный, Как меж фаготами тромбон.
Приметил тополя длинноту, Забор, где в паузах колье. Он в каждой краске видел ноту, Он чуял, чувствовал ее.
Пылали клены-контрабасы… Поверх пюпитров и голов Он видел жаркие контрасты Березовых колоколов.
Дубы запели, как древляне. А сухостой? А мухомор? И он унес в груди, в дыханье Балладу «До-диез-минор».
ТАЙНА БЕТХОВЕНА
Нам говорят профессора: «В чем тайна Бетховена? Откуда этот свет? Что внес он после Моцарта и Гайдна В искусстве симфонизма? — И в ответ Показывают пикколо, тромбон И контрфагот. — Он эти инструменты Отважно ввел в оркестр. Этим он И деревянный звук, и голос медный В три форте поднял. Что за глубина! Из океана волны эти льются!» Вы ошибаетесь: Бетховена волна - Из глубины Французской революции.ПАГАНИНИ
Троглодиты стреляли из лука, Хоронясь в дремучей траве. А один среди вешнего луга Вздумал бренчать на тетиве. И на разных высотах струна Отзывалась пока наугад, И гуляла по ней стрела Вверх и вниз, вперед и назад.Так в культуре звучит и поныне Древний лук, свиставший негромко. И стреляет, ну хоть Паганини, В людские сердца без промаха.
О МУЗЫКЕ, НО НЕ ТОЛЬКО
1
Когда объятый туманами Шуман писал потрясающий свой «Карнавал», ему по ходу темы пришлось описывать маски. Маска Шопена! Шуман, Растягивая пальцы на клавиатуре, подобно змеиной пасти, играет звездный ноктюрн, в котором легко угадать руку великого поляка. Вот Паганини под маской! Шуман за фортепьяно дает ощущение скрипки в изысканной виртуозности гениального итальянца. Но и в Шопене и в Паганини Шуман остался Шуманом. Могучий массив основного звучанья в глубинном подтексте преодолевал чудесное подражанье поляку и итальянцу. Но если иной тамбурмажор, по клавишам барабаня, берется подражать ноктюрнам и кампанеллам, эти цитаты вмиг нахлынивают океаном и забивают бубен несчастного джаз-бандиста. Беркут, слетая с неба, ввысь уносит барана, но жадная ворона запутывается в его шерсти.2
Когда великий Шуман подсказывал свои ритмы Чайковскому и Гуно, Гуно остался французом, русским остался Чайковский. Но горе лилипуту, попавшему в паутину звенящих золотом- 1
- 2
- 3
- 4
- 5
- . . .
- последняя (9) »