подготовка к определенной картине очень опасна: от времени все увядает. Мы пока снаряжаемся в атаку… как таковую. А папку эту я и от себя храню под ключом. Чтобы не втягиваться раньше времени.

Я умолкла, зная, что он предпочитает отвечать на вопросы без того, чтобы их задавали. «С удовольствием выслушаю все, что вы захотите спросить у меня, — предварял он обычно свои лекции. — Со вниманием отнесусь ко всем вашим вопросам… Но в конце. Когда останутся какие-либо неясности». Никаких неясностей не оставалось. И если мои сраженные Тираном и разодетые по этой причине сокурсницы все же вскакивали со своих мест, то для того лишь, чтобы себя как-то продемонстрировать.

— Создается впечатление, что с лекции вы все дружно направитесь в ресторан, — сказал он как-то по этому поводу.

Но то была единственная его фраза, кою сокурсницы мои пропустили мимо ушей, увешанных серьгами.

Все в нем оказывалось выгодным для него самого. Но не в суетном, практичном значении.

Ростом он был невысок, но на студии возвышался над всеми. Выглядел даже не очень складным… Но разве Жан Габен был атлетом? Нескладность виделась артистично-уютной, как в меру искривленный, словно заблудившийся нос актера Бурвиля. Залысины смотрелись как завершение лба, расширяя его и увеличивая. Что было естественно, ибо визитной карточкой Тирана являл собой ум. И это тоже очень мне нравилось.

На студии он обычно появлялся в рубашке с распахнутым воротом и засученными рукавами, которые обнажали не чрезмерные, но привлекавшие женское внимание заросли. Руки он держал впереди себя, как бы загребая ими пространство. Передвигался Тиран — по студии и по жизни — тоже по-своему: каждый шаг вроде бы утверждал и даже вколачивал нечто весьма значительное. Но определяющим был разум… Мудрым звучал даже его бас, который насмешливо утаивал что-то в своих глубинах и как бы в себя затягивал. Тиран не только цитировал чужие откровения — его самого можно было цитировать. И я молча, про себя к цитатам тем прибегала… не отдавая себе в этом отчета.

— Если характер подминает под себя ум, значит, беда! — говорил он, упреждая, мне казалось, и себя самого. — Каким бы мощным ни был характер, ум должен оказываться мощнее — и, когда нужно, его перебарывать. Особенно в критических ситуациях… Характер, подмявший под себя разум, — это поводырь, ведущий незрячего к пропасти.

Сам он нередко попридерживал свой характер, не унижая его.

Перед каждой съемкой в рупоре возникал его бас:

— Итак, все готовы меня слушать и слушаться… Я надеюсь.

В действительности то была не надежда его, а уверенность.

«Ты готова меня слушать и слушаться… Я надеюсь», — удостоверялся он вполушутку и за пределами студии. «Готова!» — отвечала я. Но абсолютно всерьез.

На второсортных фестивалях нам вручали первые премии. О картинах наших с унылой привычностью писали, что они — «образец высокого мастерства». Тиран реагировал то вяло, то раздраженно. Он не умел удовлетворяться и праздновать: от удач устремлялся к успехам, а от успехов — к успехам большим и громким… Потом большие и громкие стали сменять друг друга. В ответ же вместо энергии торжества скапливалась энергия нетерпения. Тиран ни к чему не желал привыкать. «В творчестве», — уговаривала я себя.

— Чемпион, без конца повторяющий собственные рекорды, уже не выглядит чемпионом. Вот и я ощущаю себя альпинистом, завоевывающим — в связке с тобой! — за вершиной вершину. Но все они примерно одинаковой высоты. Это имеет смысл исключительно как репетиция к покорению заветного пика. И для его покорения у меня есть сценарий!

Он вынул из своего сейфа ту самую папку. И вновь прижал ее к себе так, как, чудилось мне, все еще ни разу меня к себе не прижал.

Заветным пиком, подумала я, он считал премию, выше которой, как выше Эвереста средь гор, ничего не было.

— Я мечтаю увидеть, как и тебе будут вручать самый для актрисы желанный приз за лучшее исполнение женской роли. И такая роль в этом сценарии есть!

Значение для меня имела не слава, а то, что он о моей славе мечтал.

«Я объясню тебе будущий фильм…», «Я объясню тебе твою роль…» — такими словами он, как правило, предварял наши репетиции и съемки.

На этот раз было ясно, что Тиран и правда замахнулся на Эверест. Ирония и сарказм покинули его мудрый бас. Осталось желание, чтобы я прониклась и осознала…

— Кого ты должна сыграть? Женщину на двадцать шестом году жизни.

— Я уже перешагнула этот барьер.

— Чтобы установить свой возраст, надо взглянуть не в паспорт, а в зеркало. Ты упомянула слово «барьер». Оно пригодится. Так вот… Эта женщина встречает наконец своего Ромео. Сравнивать возлюбленных с Ромео и Джульеттой — безвкусица и банальность. Веронцы, впрочем, не виноваты… И — в нашем случае — я буду сравнивать… Чем занимаются у нас два героя противоположного пола? Обожают друг друга с утра до вечера. И особенно с вечера до утра… — Тиран все же не удержался и на миг перемешал грубоватый сарказм со значительностью. — Ничего не поделаешь, они обожают друг друга, как уже до тошнотворности разрекламированные подростки из прославленной ими Вероны. А семьи, естественно, против. Но наши любовники преодолевают эту — незначительную для нынешних времен! — преграду. Второй же барьер — сложность повседневного бытия, непостоянство физиологии. Перед итальянскими возлюбленными тот барьер не возник, поскольку они успели умереть в юном возрасте. Но наши герои, коим достались знаменитые имена в качестве прозвищ, преодолеть второе препятствие к вечному союзу не в состоянии. Как не в состоянии, я полагаю, никто. Подобные коллизии уже встречались в искусстве, но чаще в пародийном, комическом варианте. Впрочем, и глубокомысленных «обыгрываний» классической ситуации после Шекспира было невпроворот. Честно говоря, такое случалось и до Шекспира. Его версия, докладываю тебе, — сорок четвертая по счету, но первая и единственная по значению. Этой «новостью» обожают ошарашивать искусствоведы. Мы с ним состязаться не станем. У нас иное… Совсем иное! Фильм будет называться, как ты помнишь, «Если б их было двое…». Видишь ли, если б их было двое, чувства, возможно, до самого конца, до самого смертного часа не остыли бы ни на единый градус, как у веронцев. Но в судьбы наших возлюбленных вломился третий, который, опять же банально говоря, всегда лишний. Вломился с типичной для него бесцеремонностью двадцатый век. И еще кошмарней: его финал… Однако чтобы крушение любви ощущалось апокалипсисом, она должна быть непостижимой.

В высоких и высочайших чувствах он разбирался до тонкости, но сам чувствовал по-другому, по-своему.

Тиран