будет уже двадцать.

Смеется Янко. Помигивает сердцу. Радуется. Молодец — не сбился. Ни разу не сбился.

— Чего разулыбался, хлопец? — хмыкает пан Казимир.

— А вот того, — бросает на стол карту Янко. — Дама.

— Дама, — соглашается пан Казимир. — Да только у меня-то…

Накрывает даму карта пана Казимира.

Скалится с нее, бьет хвостом бубновый дракон.

— Это как же?! — задыхается от возмущения Янко. — Он же…

— Он же, что? — переспрашивает-потешается пан Казимир.

— …вышел, — недоуменно хлопает глазами Янко. — В самом начале вышел.

— Да ну? — театральничает пан. — Давай поглядим.

Мелькают пальцы Янко, переворачивают карты рубашкой вниз, ищут, надеются, верят.

— Ну, что я говорил? — улыбается пан Казимир. — Не было. И не могло быть. Потому что — вот он, драконушка.

Текут под рукой пана Казимира по столу монеты, звякают, падая в тугой кошель.

Уплывают-растворяются в пановом кошеле новая крыша, забор выровненный и кобылка заветная — мать на ярмарки городские катать, да с отцом дрова из лесу возить.

— Ставишь? — косится на сердце пан Казимир.

Качает головой Янко. Хмуро усмехается.

— Нет, пан Казимир, не ставлю.

— Ну, как знаешь. Никого не принуждаю, — пожимает плечами пан.

* * *

— Кружку эля, — достает из кармана потемневший полгрош Янко.

— Ты почто деньги зря просаживаешь? — отодвигает монету пан Марек.

— Отцу с матерью помочь хотел, — отхлебывает эль Янко.

— Глупые вы. Молодые и глупые, — морщится пан Марек. — До тебя тут тоже один сидел. С чубом. Тоже, между прочим, …

Хлопает дверь корчмы. Входит Чубатый. Пробирается к столику пана Казимира.

— Дай сердце отыграть, — протягивает он раскрытую ладонь. Блестят-переглядываются на ней новенькие медяки. — На что оно тебе?

— Да не мне оно, — досадливо отмахивается пан Казимир. — Забыл, что ли? Герцогу оно, герцогу. Да и вообще — неприятности от них одни, от сердец-то. Видал? — стягивает он с шеи шитый серебром платок.

Пересекают шею пана два рубца багровых. Пульсирует-бьется под ними жила.

— Нравится? — вновь повязывает платок пан. — А все от него, от сердца. Полюбил я, парень, — рывком усаживает он за стол Чубатого, — дивчину одну. Ох, и красива же была, чертовка. Глаза — что огонь, кудрями черна, станом точёна. Подарил я ей сердце. А оно, вишь, как обернулось… Кто ж знал, что ведьма…

* * *

Скрипнула покосившаяся дверь. Вошел-нырнул в полумрак горницы Янко.

— Что ж так быстро, сынок?

— Да… Ничего интересного там…

— К сарбушам приценивался?

— Угу, — мрачнея, кивает Янко. — По четыре медяка они нынче, мам.

— Четыре медяка, — выдыхает-качает головой мать. — Четыре медяка…

— А мне, — теребит брата за рукав Элиска, — бусы купил?

— Какие бусы? — прячет улыбку Янко.

— Бусы. На шею. Ты же обещал! — едва не плачет сестренка.

— Эти что ли? — лезет в карман Янко.

— Янко! Леший тебя! — хохочет Элиска, целует брата и на двор бежит — подружкам хвастаться.

— Сорока она у нас, — улыбается мать, — молодая, вертлявая и до безделушек жадная.

Распахивается дверь, стучит башмаками, вбегает в горницу Элиска-сорока.

— Ма, хлеба дай!

— До обеда подождешь, — отмахивается мать.

— Да я не себе, — нетерпеливо тянется к караваю Элиска, — я пустоглазой.

— Ну, раз так, держи, — вздыхает мать, отрезает аппетитную краюху. — Беги, отдай, пока не ушла.

* * *

Пустоглазые появились в селении два солнцеворота назад.

Сначала побаивались их местные. Смотришь — девка как девка, только неумыта да нечесана. И одежда — клочьями по земле. А приглядишься — глаза-то пустые-пустые. Ни радости в них, ни печали, ни страха… Ничего. И молчат они. Что ни спроси — молчат. Только, если уж совсем оголодают да замерзнут, мычать что-то начинают. И то редко…

Куда и откуда идут пустоглазые не знает никто. Заезжие сказывают, что возле герцогского замка их частенько увидеть можно, а чем дальше — тем реже попадаются. А уж коли заприметишь какую на оконечности земель герцогских — так уж будь уверен — не задержится на этом свете девка — до того отощала да пообносилась. Первые морозы — и всё. Много ли такой надо?

Вот и подбрасывают им добросердечные хозяйки краюхи хлеба, да крынки с молоком. Поймет пустоглазая, что еду ей принесли — съест, а не поймет — дальше по дороге пойдет: босая, исхудавшая, оборванная. Пустая.

* * *

Сердца нашли в тот же день. На берегу старого пруда. У затянутой бурой тиной отмели.

Сердца лежали горкой, одно на другом. Распоротые надвое. Мертвые.

Первым наткнувшийся на сердца и созвавший народ мальчишка неловко переминался с ноги на ногу. Молчал. Потом не выдержал:

— Пузырьков-то нет!

* * *

— По-разному к людям сердца приходят, — рассказывал дед маленькому Янко. — К кому прямо под порог прискачет, кого на лугу али у речки встретит, а кого и вовсе — день за собой по лесу водит, зовет, дразнит. И каждому — свой срок. Чаще-то оно как — пробились усы у хлопца — жди сердца, а бывает — доживет человек до седин, сто одежд сносит, ан нет — не идет к нему сердце. Хоть проси, хоть требуй, хоть плачь.

Раньше, сказывают, — теребил длинный ус дед, — не нужны людям сердца были. Сами любить умели. И не раз за жизнь, как мы, а столько, сколько судьба даст.

Да только давно это было. И, поди теперь разбери, правда ли…

И нельзя его ни купить, ни украсть, ни силою отнять, — поглаживал свое сердце дед, — только подарить можно… ну, или по доброй воле отдать. Правда ведь, пушистое? — сердце тыкалось в мозолистую дедову руку, счастливо жмурилось и что-то утвердительно мурчало в ответ. — А главное в нем, — продолжал дед, — пузырек. Махонький такой. Хрустальный. В самой что ни на есть середке хранится. А в хрустале том — смоляница душистая. Она-то любовь и дарит, она ей погаснуть не дает…

— Деда, — ерзал на коленях старика Янко, — а если сердце украдут, что будет?

— А ничего не будет, внучек. Твоим оно было, твоим и останется. Хоть за леса увези, хоть за горы. И любовь его с тобою будет — пока живо сердце-то. А жить оно будет долго, потому как … грех это большой, сердце жизни лишить…

* * *

Шел от пруда лесного домой Янко, шел, дороги не разбирая. Всё ему сердца мерещились. Маленькие, беззащитные, доверчивые. Разорванные. Опустошенные.

Только у Марьяниного плетня остановился Янко, прислушался. Не прозвенит ли ручейком весенним голос девичий, не мелькнут ли в оконце глаза жгучие.

— Денька