дороги смотрит на меня какая-то сухонькая сгорбленная старушка.
Бог ты мой, да это же Дуня!
— Иди, детка, ужинать, — зовет она.
Не могу ослушаться хозяйку. Да и приустал. Подбегаю к Генке Тубольцеву, сообщаю, что, к сожалению, выхожу из игры. Жаль было выходить, вроде бы с детством, вернувшимся на несколько минут, прощался.
Генка махнул рукой: иди, мол! И я ушел, завидуя ему, подростку-крепышу, чем-то похожему на давнего меня, что он еще оставался играть, что у него еще продолжалось детство.
Поднявшись на голый Михеевский бугор, я остановился, поставил у ног чемодан и оглянулся. Последний раз оглянулся на Хорошаевку — дальше дорога пойдет вниз и деревня моя скроется за горизонтом. Правда, и отсюда хат почти не различишь — они прикрыли свои белые бока садами, ракитами, густым вишняком. Виднеются на зелено-желтом фоне только серые шиферные и цинковые крыши. Все еще стоят в конце деревни Дуня, Федор Кириллович, тетя Варя. Они проводили меня до моста, и там мы распрощались. Дуня вытерла слезы на глазах — опять одной оставаться, шепнула: — Ты, детка, приезжай еще… Федор Кириллович напряженно курил, изредка посматривая на паука, отдыхавшего на плече. — Ты, племяш, не забывай деревню, не зарывайся глубоко. Я ить прадеда твоего помню, деда Герасима, с отцом товарищами были — весь твой род из земли этой вышел, в ее, матушку, и ушел, так что, племяш, проведывай их, навещай… Тах-та во! И не один, а обязательно с женой, с детями в следующий раз-то… Он обнял меня, поцеловал, с надеждой посмотрел в мои глаза. — Приеду, — пообещал я. — Обязательно. А тетя Варя все напоминала прислать фотокарточки двух моих дочерей. — Тебя-то мы знаем, — говорила она, — а в кого они пошли? На слово же не верили, что дочери похожи на меня. Последняя печальная минута — и я шагнул на мост. Первые полкилометра я не оглядывался, но чувствовал, что три пары глаз все еще смотрят мне вслед. Меня обогнал Аркашка Серегин на своем тракторе с прицепом. — Садись — подкину! — крикнул он из кабины. — Спасибо, но пешочком приятней. — Как знаешь. Держи лапу. Дернулся трактор, выстрелил в небо очередью черных колец, покатил на станцию — свеклу повез. Бугор обдувало сильным ветром. Нес он запахи вспаханной земли, последних осенних цветов и озими. Заполошно кричали грачи, холодно поблескивала тонкая полоска речки, светло-желтыми папахами белели в полях скирды соломы. Может, пять минут я стоял, может, десять, — не знаю. Стоял и не торопился проститься с родиной. Благо у меня было время, чтобы не опоздать на поезд. Было время для раздумий. А в синем небе надо мной, над Средней Россией проплывали в сторону Орла белые густые облака.
22
Хорошаевке нашей нет еще и ста лет. В конце прошлого века поставил тут первую хату (а точнее — землянку) мой двоюродный дед Константин Иванович. Место он выбрал на берегу речки красивое, зеленое, высокое — напротив заливного луга. Земли наши раньше принадлежали церкви, и церковь благословила рождение новой деревни. А в полуверсте от хаты первого поселенца было торфяное болото (деревня Болотное от него свое название получила), место тихое днем и веселое к вечеру, когда тысячи лягушек начинали состязание по кваканью. Не год и не два посему деревня наша звалась Лягушевкой. Но жил у нас хороший человек по прозвищу дед Галдей (я его еще живым застал — он в конце сороковых годов помер). Был он кузнецом, за небольшую плату (чаще всего натуральную) ладил местному народу сохи и бороны, делал скобы, замки, ломы, лопаты, коней подковывал. А под вечер, когда дед Галдей уставал или все заказы оканчивал, надевал он чистую рубаху и шел неторопко вдоль Лягушевки — рослый, статный, на слово острый. С каждым встречным-поперечным здоровался, дымя ненашенской трубкой — с империалистической войны привез. И не один дед Галдей обычно шел, а с прирученным ягненком. Чудаком считали многие деда Галдея, но именно такие чудаки и помнятся долго. Ведь благодаря ему деревня наша по-новому называться стала. После революции, на сходке, именно дед Галдей встал перед мужиками и заявил: — Нынче ко всему хорошему поворот наметился. Правильно? Правильно. И наша деревня к мировому господству коммунизма идет. Правильно? Правильно. А теперь представьте: в коммунизме деревня Лягушевка! А разве мы только лягушками знамениты? Вон сады кругом, красота… Я и предлагаю: пусть наша деревня отныне носит хорошее название: Хорошаевка! Согласны, а? — Согла-асны! — зашумели мужики. — Дело, Галдей, предлагаешь. А то стыдно порой постороннему человеку признаться, откуда ты. Так и порешили: Лягушевку впредь именовать Хорошаевкой. У нас в округе многим деревням дали при Советской власти новые названия. А зовут их по-старому — велика сила привычки. Только Хорошаевке повезло. Даже многие старики позабыли, как наша деревня прежде называлась. Действительно, подходящее названия и придумать нельзя. Спасибо деду Галдею.Поднявшись на голый Михеевский бугор, я остановился, поставил у ног чемодан и оглянулся. Последний раз оглянулся на Хорошаевку — дальше дорога пойдет вниз и деревня моя скроется за горизонтом. Правда, и отсюда хат почти не различишь — они прикрыли свои белые бока садами, ракитами, густым вишняком. Виднеются на зелено-желтом фоне только серые шиферные и цинковые крыши. Все еще стоят в конце деревни Дуня, Федор Кириллович, тетя Варя. Они проводили меня до моста, и там мы распрощались. Дуня вытерла слезы на глазах — опять одной оставаться, шепнула: — Ты, детка, приезжай еще… Федор Кириллович напряженно курил, изредка посматривая на паука, отдыхавшего на плече. — Ты, племяш, не забывай деревню, не зарывайся глубоко. Я ить прадеда твоего помню, деда Герасима, с отцом товарищами были — весь твой род из земли этой вышел, в ее, матушку, и ушел, так что, племяш, проведывай их, навещай… Тах-та во! И не один, а обязательно с женой, с детями в следующий раз-то… Он обнял меня, поцеловал, с надеждой посмотрел в мои глаза. — Приеду, — пообещал я. — Обязательно. А тетя Варя все напоминала прислать фотокарточки двух моих дочерей. — Тебя-то мы знаем, — говорила она, — а в кого они пошли? На слово же не верили, что дочери похожи на меня. Последняя печальная минута — и я шагнул на мост. Первые полкилометра я не оглядывался, но чувствовал, что три пары глаз все еще смотрят мне вслед. Меня обогнал Аркашка Серегин на своем тракторе с прицепом. — Садись — подкину! — крикнул он из кабины. — Спасибо, но пешочком приятней. — Как знаешь. Держи лапу. Дернулся трактор, выстрелил в небо очередью черных колец, покатил на станцию — свеклу повез. Бугор обдувало сильным ветром. Нес он запахи вспаханной земли, последних осенних цветов и озими. Заполошно кричали грачи, холодно поблескивала тонкая полоска речки, светло-желтыми папахами белели в полях скирды соломы. Может, пять минут я стоял, может, десять, — не знаю. Стоял и не торопился проститься с родиной. Благо у меня было время, чтобы не опоздать на поезд. Было время для раздумий. А в синем небе надо мной, над Средней Россией проплывали в сторону Орла белые густые облака.
