Фотина Морозова Заглохший пруд

Если бы мальчик Клаус, встретивший представителя тайного народца, проживал где-нибудь в другой местности, соседи и сородичи могли бы не поверить ему — а если поверить, то счесть происшествие за чудо.

Но слишком вдревле была заселена местность, где народ трудолюбив, а закаты ложатся на обильные поля и стада тучных коров. На том месте, где ныне пролегает крупное шоссе, а во времена Клауса смыкались деревни, населенные прилежными и небуйными обитателями, возвышался когда-то лес, в котором дикие германцы в шкурах и шлемах, так не похожие на тех, кто носит шляпы, штаны и жилетки, остановили натиск римлян, прыгая с деревьев на организованных воинов Квинтилия Вара и перерубая горло мечом. Слишком издревле велось обитание здесь — поэтому было бы неправдоподобно, не сохранись в живых преданиях некоторой памяти о тех, кто населял эту землю еще до германцев — и вообще до людей…

Первые признаки явились посреди полнейшего спокойствия. Ни с того, ни с сего взял моду лаять по ночам старый умный Цезарь — служака Цезарь, от которого раньше невозможно было добиться лишнего звука. Да, Цезарь — это уж не какой-нибудь вам пустолай, позвольте заметить!

— Цезарь становится стар, — говорила госпожа Дамменхербст.

— Должно быть, ежи или хомяки, — оправдывал доброго товарища господин Дамменхербст.

— Ежи? — подскакивал с места их сын Клаус. — Я изловлю ежа: пусть не донимает нашего Цезаря!

Цепной пес, опустив на передние лапы вислые уши, поскуливал, словно извиняясь перед хозяевами. А потом все начиналось сызнова. Зажиточный крестьянин, господин Дамменхербст, по четыре раза за ночь, вооруженный кремневым ружьем, выскакивал во тьму, в полной уверенности, что воры покушаются на его запасы зерна в амбаре, или ласка, а не то лисица, роет подкоп в курятник. Однако запасы и домашняя птица оставались в неприкосновенности.

Напротив, казалось, чьи-то таинственные визиты полезны для хозяйства. Куры лучше неслись, у коров гладко блестела начищенная скребницей шерсть, а на их задних ногах и вымени не замечалось и следа навоза. А наичистейше вымытые окна даже в пасмурную погоду сияли так, будто снаружи в них било солнце, как на Троицын день.

Но Цезарь поскуливал, не умея изъяснить причины своего беспокойства.

— Дело нечисто, — твердила недоверчивая крестьянка.

— Бабьи бредни, — отмахивался муж.

— Я выслежу, на кого лает Цезарь, — сказал Клаус.

— Дитя мое, осторожность — прежде всего. Стоит ли подвергать жизнь опасности? Спи спокойно по ночам!

Для Клауса, тем не менее, дороже показалось не предостережение матери, а молчаливое одобрение отца. И то — надо же мальчику когда-либо становиться мужчиной! А Клаус растет таким мечтательным, точно барышня: ему не во вред столкнуться с опасностью воочию. Тем более, что опасность, кажется, не чересчур страшна…

И правда, дивный ребенок был этот Клаус Дамменхербст! Но не подумайте, что был он тих и благонравен, точно ангел, никогда не бегал, не кричал, не рвал одежду, забираясь на деревья, и не дрался со сверстниками — всего этого хватало в избытке. Но, помимо того, что-то еще в нем присутствовало — какой-то неведомый замес или, не исключено, примесь — что заставляло его выискивать в облаках и потеках дождя на стекле черты лиц обитателей неведомого царства и часами наблюдать в своем воображении свободно рождающиеся подробности этого мира, а точнее, миров… Что взрослыми расценивалось как бездельничанье.

Взрослых занимали иные заботы. Им требовался добрый урожай, в первую очередь урожай и еще урожай, и чтобы дождь не дал пшенице сгореть на корню, а ведро не дало ей сгнить, и чтобы в доме был достаток — и тогда можно от всей души поблагодарить в молитве Бога и попросить у него новых благ. И к чему другие миры и места, когда можно столь надежно существовать здесь?

Посреди ночи, встав с постели (не излишне отметить, что спал он на сундуке, тогда как единственная в доме кровать, похожая на глубокий ларь, отводилась родителям), Клаус поспешно оделся. Цезарь как будто бы еще не лаял. В глубине двора черной глыбой громоздилась его будка, не звякала цепь. Мальчик уселся рядом с будкой, завернувшись в отцовскую куртку, чтобы упастись от росы, и задремал.

Времени прошло ровно столько, чтобы увидеть один сон — ведь не спать целую ночь, что ни говорите, а в детстве это слишком долго! Пробудился Клаус не от лая собаки, в эту минуту особенно остервенелого, а от того, что перед ним по земле проскользнуло какое-то маленькое существо, высотою, должно быть, не больше кошки. По ощущению, однако, оно не напоминало никакое животное: от тех исходит тепло, от него — холод. Но что-то сходственное с животным было в нем: взгляд Клауса, еще сонный, удержал расплывшийся по воздуху в полосу от быстроты бега огненный блеск зеркально-бесстрастных крохотных глаз.

Словно получив прутом по икрам, Клаус подпрыгнул и бросился в дом.

Наутро, пробудившись под одеялом, куда вчера он, полностью одетый, забился с головой, Клаус не стал рассказывать родителям о ночном похождении, стыдясь своего испуга — и того, что он так и не изловил нарушителя спокойствия. Он тут же подумал разыскать возле будки следы, указывающие на то, кем должно быть неведомое существо.

Как назло, все утро отец и матушка вперебой нагружали его разнообразнейшими поручениями. Так что, когда Клаус наконец выбрался к собачьей будке, солнце стояло высоко. Под сенью ореха было зелено и безветрено. Цезарь лизнул маленького хозяина в щеку. Мальчик прежде охотно играл с собакой, но сейчас ему было не до игры: он искал следы… Какое разочарование! Следы, если ночной гость таковые оставил, были затоптаны курами и коровами, да и Цезарь, неуклюжими мохнатыми лапами, внес свою лепту. В сердцах Клаус ударил кулаком по земле и вскрикнул: что-то впилось ему в ладонь. Что-то, горящее в лучах солнца таким же точно красноватым светом, как и глаза ночного существа.

Не веря себе, Клаус осторожно сжимал пальцами крошечную корону красного золота. Она казалась изготовленной из тончайшей золотой проволоки — так тонка и нежна, что, мерещилось, ее можно смять легким прикосновением — но на деле так прочна и тверда, что ее зубец пропорол мякоть едва не до кости. Посасывая рану, Клаус вертел перед глазами изумительную вещицу, и боль его умерялась восхищением.

Когда же он отвел взгляд от короны, то вовсе позабыл о пораненной руке. Потому что перед ним в тени орехового дерева, овеваемый солнечными всплесками, стоял некто, кого невозможно было не счесть настоящим владельцем короны. Описать его облик так же невозможно, как передать исходящее от него