нет же, забыли о нем сразу. Это вы, Александр Алексеевич — рыцарь печального образа Маяковского, никогда не отрекались от него. За что вам — честь и хвала. А как сейчас обстоят дела с его наследием? Вас, что, отстранили от участия в подготовке Академического собрания сочинений?
Ал. М. Я совсем неожиданно оказался отстраненным от академической науки. В аннотации к книге "Жизнь Маяковского" редакция допустила ошибку, поименовав меня главным редактором этого издания. Я действительно был когда-то приглашен на эту роль в Институт мировой литературы, но вакансия главреда оказалась кому-то важнее, чем мне. Впрочем, не хочу влезать в эту грязную историю. Над собранием сочинений работают уже около двух десятков лет. Не исключено, что в новом веке оно увидит свет. Сейчас, к счастью, волна профанации советской классики пошла на убыль. Возрастает интерес и к Горькому, и к Шолохову, и к Маяковскому. Маяковскому никак не могут простить то, что его превознес Сталин. Хотя нынешние оценщики далеко превзошли Сталина в категоричности и непререкаемости своих оценок. "Последними поэтами" русской культуры, как бы "закрывшими тему", объявлялись и Мандельштам, и Левитанский, и Пастернак, и Окуджава, и Липкин, и Бродский. Сам нобелевский лауреат лучшим поэтом ХХ века назвал… Кушнера. А после смерти Бродского писали так: "Бродский был последним в России человеком, который мог понимать Пушкина, как брат брата". То есть, уже ни внукам нашим, ни правнукам этого понимания и братства не отпущено. Придется подождать, выдержит ли творчество Бродского столь неординарный уровень завышенных оценок, данных поэту после его смерти. А вот Чуковский сказал однажды: "Быть Маяковским очень трудно". И это вернее, чем сказанные по поводу Бродского слова "Трудно быть богом".
Попробуй быть самим собой и на уровне самого себя! Не случайно до сих пор строчки Маяковского цитируют непрерывно. Даже реклама подхватила их. Беспрецедентная по размаху фронтальная атака на Маяковского оказалась пшиком. Даже бойко написанная книжонка Карабчиевского "Воскресение Маяковского" на поверку оказалась литературным апокрифом, облаченным к тому же в тайну трагического ухода ее автора из жизни. Маяковский в литературе ХХ века самая трагическая фигура. И по стихам, и по жизни, и по разрыву мечты и действительности, и по посмертной своей славе. Кто только его не поднимал на пьедестал! И кто только не сбрасывал!
В.Б. Сбрасывали всю советскую литературу, весь большой стиль. Просчитались. Поминки не вышли. Теперь даже противники начинают понимать величие высот советской цивилизации. Станиславский и Горький, Эйзенштейн и Маяковский, Шолохов и Платонов, Шостакович и Прокофьев. И даже ваши любимые, а мною нелюбимые шестидесятники — это тоже часть именно советской цивилизации. В постсоветской культуре о них никто и не вспомнит…
Ал. М. Торопливые люди вроде Виктора Ерофеева уже приутихли. Спокойное литературоведение разберется, кто чего стоит. ХХ век в России дал великую литературу. С такими вершинами, которые не уступают вершинам девятнадцатого столетия.
В.Б. Кстати, а вы могли бы составить десятку лучших русских писателей ХХ века?
Ал.М. Я, конечно, Горького туда бы включил. Шолохова, Платонова, Булгакова. Уже четыре. Из поэтов бесспорны Блок, Маяковский, Есенин, Пастернак, Ахматова, Твардовский. Шесть. Вот вам и десятка. Я Твардовского в любой список включу, не понимаю, почему он замалчивается как поэт. Твардовский создал книгу на века. Недаром Бунин ее так отметил. А вторая половина века — это деревенская проза, какой-то труднообъяснимый многоголовый гений. Выше-то ничего нет. Ты знаешь, Володя, вспоминаю Федю Абрамова, моего друга, Шукшина, Белова — классика. Женя Носов тоже, Распутин, Астафьев. Что ни имя, то явление. Солженицын наособицу. Но я бы его в список лучших тоже поставил... Видишь, растянулась десятка твоя. Если уж строго десятку составлять, то я бы ради Солженицына Ахматовой пожертвовал. А особняком, отдельно от десятки — деревенскую прозу. За последние годы я стал много задумываться еще о такой ярчайшей фигуре поэзии ХХ века, как Юрий Кузнецов. Самый загадочный поэт ХХ века. Самый сложный для понимания. Его будут разгадывать весь нынешний век.
В.Б. Посмотрите, какая блестящая концовка ХХ века. В прозе Владимир Личутин, в поэзии Юрий Кузнецов. Сверстники, близкие друг другу, высоко ценящие друг друга.
Ал. М. Они, Володя, — писатели уже двадцать первого века. Личутина прямо не впишешь в традицию деревенской прозы, он далек и от Толстого, и от Тургенева, Бунина. Это уже иное словотворчество. Мне он ближе всего своей исторической прозой — "Скитальцами", "Расколом". Интересно следить за его мыслью. Он явно не традиционен, хитровато-прищуренный иронический взгляд на жизнь. Что вы все за люди-то? А как он купается в русском языке! Многим даже не понять его от собственной скудости языка. У него какой-то избыточный язык, хватило бы на десятерых. Он же еще и сам придумывает слова. И эти придумки никогда не противоречат языковым нормам. Володя Личутин — это особая любовь моя. Ты его хорошо понимаешь, и души у вас родственные, я убежден, ты о нем еще и книгу напишешь. И он к тебе нараспашку.
В.Б. А как вы, деревенский парнишка, вдруг так приросли не к Есенину, не к земляку северному, Клюеву, а к "горлопану, главарю" Владимиру Маяковскому? Откуда такая левизна в северной глухомани?
Ал. М. От учителя. Он так читал нам стихи Маяковского, что во мне зародилось желание знать всего поэта, понять его поэзию. Мне прислали в училище толстенный детгизовский том Владимира Маяковского. Я таскал его потом с собой по фронтам. И этот том у меня хранится с осколочным ранением. Я знал его наизусть. Читал солдатам в свободное время. Поэзия Маяковского возбудила во мне интерес ко всему новому в литературе.
Я помню, как кромсали статьи и книги к 90-летию Маяковского. А когда я только задумал написать о поэте в серии ЖЗЛ, мне этот известный цензор всей художественной литературы Солодин сразу говорит: это только через Старую площадь. То есть, через ЦК КПСС. Этот страх перед цензорами долго висел над всеми исследователями Маяковского. Ну не был он никогда официозным поэтом, как бы его ни возвеличивал Сталин. И потом, когда кончилось царство цензуры, я написал вновь для ЖЗЛ практически вторую книгу, так много пришлось дополнять и изменять. На 80 процентов. Мне и ныне наиболее дорога из моих книг бесцензурная книга о великом Маяковском. А потом уже мои книги о родном Севере: "Северная тетрадь" и "Моя Гиперборея".
В.Б. Вы, Александр
Ал. М. Я совсем неожиданно оказался отстраненным от академической науки. В аннотации к книге "Жизнь Маяковского" редакция допустила ошибку, поименовав меня главным редактором этого издания. Я действительно был когда-то приглашен на эту роль в Институт мировой литературы, но вакансия главреда оказалась кому-то важнее, чем мне. Впрочем, не хочу влезать в эту грязную историю. Над собранием сочинений работают уже около двух десятков лет. Не исключено, что в новом веке оно увидит свет. Сейчас, к счастью, волна профанации советской классики пошла на убыль. Возрастает интерес и к Горькому, и к Шолохову, и к Маяковскому. Маяковскому никак не могут простить то, что его превознес Сталин. Хотя нынешние оценщики далеко превзошли Сталина в категоричности и непререкаемости своих оценок. "Последними поэтами" русской культуры, как бы "закрывшими тему", объявлялись и Мандельштам, и Левитанский, и Пастернак, и Окуджава, и Липкин, и Бродский. Сам нобелевский лауреат лучшим поэтом ХХ века назвал… Кушнера. А после смерти Бродского писали так: "Бродский был последним в России человеком, который мог понимать Пушкина, как брат брата". То есть, уже ни внукам нашим, ни правнукам этого понимания и братства не отпущено. Придется подождать, выдержит ли творчество Бродского столь неординарный уровень завышенных оценок, данных поэту после его смерти. А вот Чуковский сказал однажды: "Быть Маяковским очень трудно". И это вернее, чем сказанные по поводу Бродского слова "Трудно быть богом".
Попробуй быть самим собой и на уровне самого себя! Не случайно до сих пор строчки Маяковского цитируют непрерывно. Даже реклама подхватила их. Беспрецедентная по размаху фронтальная атака на Маяковского оказалась пшиком. Даже бойко написанная книжонка Карабчиевского "Воскресение Маяковского" на поверку оказалась литературным апокрифом, облаченным к тому же в тайну трагического ухода ее автора из жизни. Маяковский в литературе ХХ века самая трагическая фигура. И по стихам, и по жизни, и по разрыву мечты и действительности, и по посмертной своей славе. Кто только его не поднимал на пьедестал! И кто только не сбрасывал!
В.Б. Сбрасывали всю советскую литературу, весь большой стиль. Просчитались. Поминки не вышли. Теперь даже противники начинают понимать величие высот советской цивилизации. Станиславский и Горький, Эйзенштейн и Маяковский, Шолохов и Платонов, Шостакович и Прокофьев. И даже ваши любимые, а мною нелюбимые шестидесятники — это тоже часть именно советской цивилизации. В постсоветской культуре о них никто и не вспомнит…
Ал. М. Торопливые люди вроде Виктора Ерофеева уже приутихли. Спокойное литературоведение разберется, кто чего стоит. ХХ век в России дал великую литературу. С такими вершинами, которые не уступают вершинам девятнадцатого столетия.
В.Б. Кстати, а вы могли бы составить десятку лучших русских писателей ХХ века?
Ал.М. Я, конечно, Горького туда бы включил. Шолохова, Платонова, Булгакова. Уже четыре. Из поэтов бесспорны Блок, Маяковский, Есенин, Пастернак, Ахматова, Твардовский. Шесть. Вот вам и десятка. Я Твардовского в любой список включу, не понимаю, почему он замалчивается как поэт. Твардовский создал книгу на века. Недаром Бунин ее так отметил. А вторая половина века — это деревенская проза, какой-то труднообъяснимый многоголовый гений. Выше-то ничего нет. Ты знаешь, Володя, вспоминаю Федю Абрамова, моего друга, Шукшина, Белова — классика. Женя Носов тоже, Распутин, Астафьев. Что ни имя, то явление. Солженицын наособицу. Но я бы его в список лучших тоже поставил... Видишь, растянулась десятка твоя. Если уж строго десятку составлять, то я бы ради Солженицына Ахматовой пожертвовал. А особняком, отдельно от десятки — деревенскую прозу. За последние годы я стал много задумываться еще о такой ярчайшей фигуре поэзии ХХ века, как Юрий Кузнецов. Самый загадочный поэт ХХ века. Самый сложный для понимания. Его будут разгадывать весь нынешний век.
В.Б. Посмотрите, какая блестящая концовка ХХ века. В прозе Владимир Личутин, в поэзии Юрий Кузнецов. Сверстники, близкие друг другу, высоко ценящие друг друга.
Ал. М. Они, Володя, — писатели уже двадцать первого века. Личутина прямо не впишешь в традицию деревенской прозы, он далек и от Толстого, и от Тургенева, Бунина. Это уже иное словотворчество. Мне он ближе всего своей исторической прозой — "Скитальцами", "Расколом". Интересно следить за его мыслью. Он явно не традиционен, хитровато-прищуренный иронический взгляд на жизнь. Что вы все за люди-то? А как он купается в русском языке! Многим даже не понять его от собственной скудости языка. У него какой-то избыточный язык, хватило бы на десятерых. Он же еще и сам придумывает слова. И эти придумки никогда не противоречат языковым нормам. Володя Личутин — это особая любовь моя. Ты его хорошо понимаешь, и души у вас родственные, я убежден, ты о нем еще и книгу напишешь. И он к тебе нараспашку.
В.Б. А как вы, деревенский парнишка, вдруг так приросли не к Есенину, не к земляку северному, Клюеву, а к "горлопану, главарю" Владимиру Маяковскому? Откуда такая левизна в северной глухомани?
Ал. М. От учителя. Он так читал нам стихи Маяковского, что во мне зародилось желание знать всего поэта, понять его поэзию. Мне прислали в училище толстенный детгизовский том Владимира Маяковского. Я таскал его потом с собой по фронтам. И этот том у меня хранится с осколочным ранением. Я знал его наизусть. Читал солдатам в свободное время. Поэзия Маяковского возбудила во мне интерес ко всему новому в литературе.
Я помню, как кромсали статьи и книги к 90-летию Маяковского. А когда я только задумал написать о поэте в серии ЖЗЛ, мне этот известный цензор всей художественной литературы Солодин сразу говорит: это только через Старую площадь. То есть, через ЦК КПСС. Этот страх перед цензорами долго висел над всеми исследователями Маяковского. Ну не был он никогда официозным поэтом, как бы его ни возвеличивал Сталин. И потом, когда кончилось царство цензуры, я написал вновь для ЖЗЛ практически вторую книгу, так много пришлось дополнять и изменять. На 80 процентов. Мне и ныне наиболее дорога из моих книг бесцензурная книга о великом Маяковском. А потом уже мои книги о родном Севере: "Северная тетрадь" и "Моя Гиперборея".
В.Б. Вы, Александр