Юлия Валериановна Жадовская
ОТСТАЛАЯ

Повесть

Барышня! барышня, что вы делаете? ну как кто увидит! маменьке-то и скажут, как вы на вербу лазаете…

- Никто не увидит… ты посторожи. А и увидят, так не велика важность. Маменька поворчит, да такая же будет… Ах как весело, Матреша! далеко-далеко все видно кругом! Вон это вправо - ведь это нелюдовская церковь белеется… Там Яков Иваныч живет… Ах как крест на колокольне блестит, точно звездочка!

- Чу, и звон слышен, - сказала Матреша, - это образа поднимают в Макарове: завтра Иванов день, в Макарове веселье - пиво варили, гостей найдет ужо изо всех деревень… Хороводы, барышня, будут. Ах, кабы воля была, уж сбегала бы на праздник. Видно, так век-то и изживешь!..

- Попросись!

- Ой, куда! отпустят ли… будто вы не знаете. Да я и не посмею, ни за что не посмею! Господи! как люди-то на воле живут, точно птицы небесные - куда захотели, туда и полетели! а ты вот точно собака на привязи…

- Мне твоего не легче: я никого не вижу, нигде не бываю, да и негде - глухой наш угол! Я бы сама как птица полетела.

- Погодите, замуж выйдете, так будете сами себе госпожа.

- А как не выйду?

- Ну, не выйдете, так долго у маменьки под страхом будете… Батюшки! Арина Дмитревна идет! Слезайте скорей!

- Близко? - спросила барышня встревоженным голосом.

- Близко… Платье-то зацепили!

- Не изорвала? Нет, слава Богу!

Спустясь на землю с высокой вербы, Маша (так звали барышню), как ни в чем не бывало, пошла навстречу Арине Дмитревне.

Арина Дмитревна Снеткова была бедная соседка, проживавшая с незапамятных времен в крошечном деревянном домике сельца Калявина, наполненного такими же, или гораздо беднее, домиками мелкопоместных дворян, одичавших в невежестве, глуши и бедности. Арина Дмитревна по счастливому стечению обстоятельств была между ними, как они сами выражались, отметным соболем. Она в молодости бывала в "хороших домах" и до сих пор еще вносила в свой угол некоторый свет чрез свои посещения окрестных помещиков. И жила она с сынком своим Тимофеем Васильичем, или Тимой, как она называла его, позажиточнее других, потому что часто привозила с собой и чаек, и сахарок, и мучки, и крупки от своих благодетелей и милостивцев. Это была смуглая, сухая женщина среднего роста; парадный чепец ее отличался оригинальным желтым бантом, посаженным почти на самую маковку головы. Глядя на нее, никак нельзя было живо представить ее молодости: точно она такой и на свет произошла - с этим смуглым лицом, бойкими черными глазами и с этой ужимкой рта, показывающей хитрость и осторожность.

- Загулялись, моя родная! - обратилась она к Маше, - уж маменька о вас не раз вспоминали.

- Да ведь жарко, Арина Дмитриевна! - отвечала Маша, - нет возможности в комнатах оставаться. Маменьке хорошо в ее годы целые дни на одном месте сидеть. У нее ноги болят, она и в жар зябнет.

- Да они о вас беспокоятся, ангел мой.

- Да что обо мне беспокоиться-то? меня никто не съест. Арина Дмитревна снисходительно улыбнулась, даже провела своей жилистой рукой по спине Маши.

- Проказница, голубчик мой! чего не выдумает! никто, говорит, не съест!.. А вы вот что делайте, ангел мой: вы маменьке почаще заглядывайте, хоть на минуточку, да почаще.

- Господи, какая тоска! - воскликнула Маша, - одно удовольствие - быть на воздухе, и в том воли нет.

- Что делать, ангел мой! надо маменьке покоряться, уж нынче слабы здоровьем стали.

- Родителей почитать надо, - прибавила Арина Дмитревна убедительно, со вздохом, - вот я и Тиме моему говорю: "Должен ты мать уважать! Тебя Бог за это всем наградит, а за неуважение к матери не будет ни в чем счастья, ни в чем! Так пропадет человек; исчезнет, как прах какой-нибудь…".

Даже легкий трепет пробежал по Маше: так энергично были сказаны эти слова Ариной Дмитревной.

- А где ваш Тимофей Васильич? - спросила Маша, чтоб переменить суровое направление разговора.

- Дома остался; пора рабочая теперь, тоже и покосить надо. Мужичонка-то один; Малашка захворала что-то. Уж мой Тима и то горевал, что давно не бывал у вас. Вам бы с ним позанятнее было…

- Ты воображаешь, очень весело с твоим Тимой? - подумала Маша ей в ответ, - скука смертная!

- Он у меня тоже книжки читает, - продолжала Арина Дмитревна, - умом не обижен от Бога; вот только несчастье, что места лишился, а все по зависти да по наветам. Секре-таришка у них такой мерзкий человек. Чтоб ему пусто было, проклятому! Как бы только бедного человека притеснить.

- За что это он на него опрокинулся?

- А так, ни за что ни про что! Ты, говорит, пьянством занимаешься… А уж об моем Тиме грех это сказать. Конечно, он при случае выпьет. Так кто же нынче не пьет? Курица, и та пьет. Нельзя и не выпить молодому человеку. Товарищи его вовлекли: зазвали в трактир да и пошумели; мой-то задорен - слово за слово, да и подрались… Мало ли, хуже делают, да не выгоняют… а все бедность, ангел мой.

- Бедность бедностью, а немного и сам виноват, - строго заметила Маша.

- А другие-то, посмотришь, хуже делают, да все с рук сходит..! Что ты это, Матренушка, точно похудела? не хвораешь ли? - обратилась она вдруг к Матреше, стоявшей все время поодаль.

- Что это вам, Арина Дмитревна, кажется! - отвечала Матреша, - отчего мне худеть? мне нешто делается… Позвольте, к платью-то у вас репейник пристал, - сказала она, очищая подол Арины Дмитревны.

- Спасибо, голубушка! - вежливая ты девушка, и видно, что все с барышней. Ну что же вы с барышней все гуляете? чем ты барышню развлека-ешь? Песни что ли поешь?

- Тебе все нужно знать! - опять подумала Маша, - вот я сейчас на вербу лазала, тебя не спросилась!

Матреша между тем отвечала:

- Всяко бывает: когда и песни петь меня заставляют.

- Ну, и то развлеченье от скуки… А скучно вам, я думаю, ангел мой! Маменька старенька, да и здоровьем плоха; подруг вам из благородных нет, живете словно в углу… Выехать вам не с кем. Маменька все знакомства прекратила, как папенька - царство небесное! - умер. Свету вы, красавица моя, совсем не видите. Посмотрите, загорели как! Платьице измято, непышно… Уж вам бы надо - извините меня, что я так говорю по любви моей к вам, - попышнее носить. Вы не бедная какая. У маменьки, слава Богу, есть денежки.

Маша невольно оглядела себя и подумала:

- Какая я замарашка!

И в самом деле, ситцевое ее платье было измято, без кринолина, без накрахмаленных юбок. Маша любила свободу движений, и потому у нее была страсть "ходить дудкой", по выражению ее матери Анны Федоровны. Обувь ее тоже не была элегантна, и башмаки, работы домашнего башмачника-самоучки, уродовали ее маленькую ножку. Анна Федоровна говорила, что хороших на нее не напасешься, что она еще дитя, что будет с нее и того, что у нее есть все порядочное на случай.