уже подсохшая сверху. Дальше опять начиналась изгородь и твердая, горячая дорога от сарая к дому, а потом горячая песчаная дорога, сбегавшая к лесу, и здесь был мост через тот ручей, где росли тростники; их мочили в керосине и делали из них те факелы, с которыми по ночам били рыбу острогой.
Потом большая дорога сворачивала влево, огибая лес, и поднималась в гору, а по лесу шла широкая глинистая дорога, прохладная в тени деревьев и расчищенная там, где вывозили кору, которую драли индейцы. Кору складывали длинными рядами в ровные штабеля, похожие на домики, крытые корой, и ободранные стволы лежали огромные и желтые там, где валили деревья. Стволы оставались гнить в лесу, их даже не убирали и не жгли верхушек. Дубильне в Бойне-Сити нужна была только кора: зимой ее волокли по льду через озеро, и с каждым годом становилось все меньше леса и все ширилась выжженная солнцем, поросшая бурьяном вырубка.
Но тогда леса было еще много: девственного леса, где стволы были голые внизу, и ветви начинались на большой высоте, и ноги ступали по чистому, устланному упругой коричневой хвоей грунту, на котором ничего не росло, и в самые жаркие дни там было прохладно, и они сидели втроем, прислонившись к стволу пихты шириной в два человеческих роста; ветер шумел в вершинах, прохладный свет ложился пятнами, и Билли сказал:
— Ты опять хочешь Труди?
— Труди, а ты хочешь?
— Угу.
— Идем туда.
— Нет, здесь.
— А как же Билли?..
— Ну, так что ж. Билли мой брат.
После они сидели все втроем и прислушивались к трескотне черной белки в верхних ветвях: снизу ее не было видно. Они дожидались, чтобы она снова зацокала, — когда она зацокает, то распушит хвост, и Ник будет стрелять туда, где заметит движение. Отец выдавал ему только три патрона на целый день охоты, а ружье у него было одноствольное, двадцатого калибра, с очень длинным стволом. — Не шевелится, дрянь этакая, — сказал Билли. — Стреляй, Ники. Пугни ее. Она прыгнет. И ты опять стреляй, — сказала Труди. Для нее это была длинная речь. — У меня только два патрона, — сказал Ник. — Дрянь этакая, — сказал Билли. Они сидели, прислонившись к дереву, и молчали. Нику было легко и радостно. — Эдди говорит, он придет ночью спать к твоей сестре Дороти. — Что-о? — Он так сказал. Труди кивнула. — Он только того и ждет, — сказала она. Эдди был их сводный брат. Ему было семнадцать лет. — Если Эдди Гилби придет ночью и посмеет хотя бы заговорить с Дороти, знаешь, что я с ним сделаю? Убью его, вот так! — Ник взвел курок и, почти не целясь, потянул его, всаживая заряд в голову и грудь этому ублюдку Эдди. — Вот так. Вот как я его убью. — Тогда лучше ему не ходить, — сказала Труди. — Пусть лучше глядит в оба, — сказал Билли. — Он хвастает, — говорила Труди, — только ты его не убивай. А то попадешь в беду. — Вот так и убью, — сказал Ник. Эдди Гилби лежал на земле, и грудь его размозжило выстрелом. Ник гордо поставил на него ногу. — Я сниму с него скальп, — сказал он с торжеством. — Нет, — сказала Труди, — это нехорошо. — Сниму скальп и пошлю его матери. — Его мать умерла, — сказала Труди. — Не убивай его, Ники, не убивай ради меня. — Сниму скальп, а тело выброшу собакам. Билли не на шутку встревожился. — Пусть глядит в оба, — сказал он угрюмо. — Собаки его в клочки разорвут, — сказал Ник, с удовольствием представляя себе эту картину. Потом, оскальпировав ублюдка Эдди, он привалился к дереву и холодно смотрел, как собаки терзают Эдди, но споткнулся и упал, а Труди крепко обнимала его за шею, чуть не душила и кричала: — Не убивай его, не убивай, не надо, Ники! Ники! Ники! — Что с тобой? — Не убивай его! — Я должен его убить. — Он просто хвастун. — Ладно, — сказал Ник. — Так и быть, не убью, только чтоб не подходил близко к дому. Пусти меня. — Вот и ладно, — сказала Труди. — Хочешь теперь? Мне теперь так хорошо. — Пускай Билли уйдет. Ник убил Эдди Гилби, потом пощадил его и чувствовал себя мужчиной. — Ступай, Билли. Ты все время торчишь около нас. Уходи. — Черти, — сказал Билли. — Надоело мне это. Мы зачем пришли? Охотиться или нет? — Можешь взять ружье. Там остался один патрон. — Ладно. Уж я достану ту черную. — Я тебя тогда позову, — сказал Ник. Прошло довольно много времени, а Билли все не возвращался. — Как, по-твоему, будет у нас ребенок? Труди скрестила свои смуглые ноги и прижалась к Нику. Что-то в Нике отошло куда-то очень далеко. — Не думаю, — сказал он. — Будет, ей-богу, будет. Они услышали, как выстрелил Билли. — Интересно, убил или нет. — Наплевать, не ходи, — сказала Труди. Билли вышел из-за деревьев. Он держал ружье на плече и нес черную белку за передние лапы. — Смотри! — сказал он. — Большая, больше кошки. — Где ты ее убил? — Там, дальше. Увидел, как она прыгнула. — Пора домой, — сказал Ник. — Нет еще, — сказала Труди. — Мне нужно вернуться к ужину. — Ну что ж. Ладно. — Пойдешь на охоту завтра? — Ладно. — Белку можешь взять себе. — Ладно. — Выйдешь после ужина? — Нет, не выйду. — Тебе хорошо? — Хорошо. — Ну, вот и ладно. — Поцелуй меня, — сказала Труди. Теперь, когда он ехал по шоссе в автомобиле и темнота надвигалась все ближе и ближе, Ник перестал думать об отце. По вечерам он никогда о нем не думал. Вечер всегда принадлежал одному Нику, и в это время он чувствовал себя хорошо только в одиночестве. Отец возвращался к нему осенью или ранней весной, когда в прерии появлялись бекасы, или когда он видел кукурузу в копнах, или озеро, или лошадь, запряженную в шарабан, когда он видел или слышал диких гусей, или когда сидел в засаде на уток; или вспоминая о том, как однажды в сильную вьюгу орел упал на прикрытый полотном капкан и пытался взлететь, хлопая крыльями, но зацепился когтями за полотно. Отец вставал перед ним неожиданно в запущенных фруктовых садах, на свежевспаханном поле, в зарослях кустарника, на невысоких холмах, или когда он ходил по сухой траве, колол дрова, носил воду, возле мельниц, на плотинах и всегда у костра. Города, в которых жил Ник, были уже не те города, которые знал его отец. После пятнадцати лет у него не осталось ничего общего с отцом. В морозы борода у отца покрывалась инеем, а в жаркую погоду он сильно потел. Ему нравилось работать в поле на солнце, потому что это была его добрая воля, и он это любил, а Ник — нет. Ник любил отца, но не выносил его запаха, и один раз, когда ему дали надеть отцовское белье, которое село и уже не годилось отцу, Нику стало до того противно, что он
После они сидели все втроем и прислушивались к трескотне черной белки в верхних ветвях: снизу ее не было видно. Они дожидались, чтобы она снова зацокала, — когда она зацокает, то распушит хвост, и Ник будет стрелять туда, где заметит движение. Отец выдавал ему только три патрона на целый день охоты, а ружье у него было одноствольное, двадцатого калибра, с очень длинным стволом. — Не шевелится, дрянь этакая, — сказал Билли. — Стреляй, Ники. Пугни ее. Она прыгнет. И ты опять стреляй, — сказала Труди. Для нее это была длинная речь. — У меня только два патрона, — сказал Ник. — Дрянь этакая, — сказал Билли. Они сидели, прислонившись к дереву, и молчали. Нику было легко и радостно. — Эдди говорит, он придет ночью спать к твоей сестре Дороти. — Что-о? — Он так сказал. Труди кивнула. — Он только того и ждет, — сказала она. Эдди был их сводный брат. Ему было семнадцать лет. — Если Эдди Гилби придет ночью и посмеет хотя бы заговорить с Дороти, знаешь, что я с ним сделаю? Убью его, вот так! — Ник взвел курок и, почти не целясь, потянул его, всаживая заряд в голову и грудь этому ублюдку Эдди. — Вот так. Вот как я его убью. — Тогда лучше ему не ходить, — сказала Труди. — Пусть лучше глядит в оба, — сказал Билли. — Он хвастает, — говорила Труди, — только ты его не убивай. А то попадешь в беду. — Вот так и убью, — сказал Ник. Эдди Гилби лежал на земле, и грудь его размозжило выстрелом. Ник гордо поставил на него ногу. — Я сниму с него скальп, — сказал он с торжеством. — Нет, — сказала Труди, — это нехорошо. — Сниму скальп и пошлю его матери. — Его мать умерла, — сказала Труди. — Не убивай его, Ники, не убивай ради меня. — Сниму скальп, а тело выброшу собакам. Билли не на шутку встревожился. — Пусть глядит в оба, — сказал он угрюмо. — Собаки его в клочки разорвут, — сказал Ник, с удовольствием представляя себе эту картину. Потом, оскальпировав ублюдка Эдди, он привалился к дереву и холодно смотрел, как собаки терзают Эдди, но споткнулся и упал, а Труди крепко обнимала его за шею, чуть не душила и кричала: — Не убивай его, не убивай, не надо, Ники! Ники! Ники! — Что с тобой? — Не убивай его! — Я должен его убить. — Он просто хвастун. — Ладно, — сказал Ник. — Так и быть, не убью, только чтоб не подходил близко к дому. Пусти меня. — Вот и ладно, — сказала Труди. — Хочешь теперь? Мне теперь так хорошо. — Пускай Билли уйдет. Ник убил Эдди Гилби, потом пощадил его и чувствовал себя мужчиной. — Ступай, Билли. Ты все время торчишь около нас. Уходи. — Черти, — сказал Билли. — Надоело мне это. Мы зачем пришли? Охотиться или нет? — Можешь взять ружье. Там остался один патрон. — Ладно. Уж я достану ту черную. — Я тебя тогда позову, — сказал Ник. Прошло довольно много времени, а Билли все не возвращался. — Как, по-твоему, будет у нас ребенок? Труди скрестила свои смуглые ноги и прижалась к Нику. Что-то в Нике отошло куда-то очень далеко. — Не думаю, — сказал он. — Будет, ей-богу, будет. Они услышали, как выстрелил Билли. — Интересно, убил или нет. — Наплевать, не ходи, — сказала Труди. Билли вышел из-за деревьев. Он держал ружье на плече и нес черную белку за передние лапы. — Смотри! — сказал он. — Большая, больше кошки. — Где ты ее убил? — Там, дальше. Увидел, как она прыгнула. — Пора домой, — сказал Ник. — Нет еще, — сказала Труди. — Мне нужно вернуться к ужину. — Ну что ж. Ладно. — Пойдешь на охоту завтра? — Ладно. — Белку можешь взять себе. — Ладно. — Выйдешь после ужина? — Нет, не выйду. — Тебе хорошо? — Хорошо. — Ну, вот и ладно. — Поцелуй меня, — сказала Труди. Теперь, когда он ехал по шоссе в автомобиле и темнота надвигалась все ближе и ближе, Ник перестал думать об отце. По вечерам он никогда о нем не думал. Вечер всегда принадлежал одному Нику, и в это время он чувствовал себя хорошо только в одиночестве. Отец возвращался к нему осенью или ранней весной, когда в прерии появлялись бекасы, или когда он видел кукурузу в копнах, или озеро, или лошадь, запряженную в шарабан, когда он видел или слышал диких гусей, или когда сидел в засаде на уток; или вспоминая о том, как однажды в сильную вьюгу орел упал на прикрытый полотном капкан и пытался взлететь, хлопая крыльями, но зацепился когтями за полотно. Отец вставал перед ним неожиданно в запущенных фруктовых садах, на свежевспаханном поле, в зарослях кустарника, на невысоких холмах, или когда он ходил по сухой траве, колол дрова, носил воду, возле мельниц, на плотинах и всегда у костра. Города, в которых жил Ник, были уже не те города, которые знал его отец. После пятнадцати лет у него не осталось ничего общего с отцом. В морозы борода у отца покрывалась инеем, а в жаркую погоду он сильно потел. Ему нравилось работать в поле на солнце, потому что это была его добрая воля, и он это любил, а Ник — нет. Ник любил отца, но не выносил его запаха, и один раз, когда ему дали надеть отцовское белье, которое село и уже не годилось отцу, Нику стало до того противно, что он