они казались мне неинтересными. Или не вписывались в предварительно составленный план. Или, может быть, я чувствовал себя неловко перед живыми героями, которые могли узнать себя в повествовании.

– Вам, писателям, опасно что-либо говорить… Сразу же бьете в барабаны… – вознегодовал как-то прототип моего шулера, прочитав соответствующую главу.

– Как видишь, я многое изменил. Тебя никто не узнает.

– Все меня узнают. Люди не так глупы, как ты думаешь.

Прототип, в отличие от моего героя, давно покончил с профессиональным шулерством и сейчас заботился о своей репутации порядочного журналиста. Однажды в кафе он рассказал мне о своих приключениях, и я не устоял перед искушением использовать такой благодатный материал.

– Не сердись, – сказал я. – Никто тебя не узнает.

– Конечно, мне нечего сердиться. Вам же тоже есть надо. Вот и зарабатываете на чужом несчастье!

Такие высказывания больше всего обижают меня. И не только потому, что я не считаю литературу средством к существованию, а потому, что избегаю описывать человеческие несчастья. Чем больше меня что-то трогает и волнует, тем труднее мне это описать. Тогда мне хочется плакать, а не писать. Должно пройти время, чтобы я стал относиться к потрясшему меня случаю, как к теме, но даже тогда…

Много лет спустя, будучи в Париже, я начал писать новеллу на алжирский сюжет. Герой рассказа – молодой француз, попавший в лапы военной полиции в Алже и погибший в ее застенках. У меня было много данных о пытках, которым подвергались арестованные во французской жандармерии в то время, а самого героя я знал лично. Это был молодой журналист, коммунист, за два года до его ареста мы гуляли с ним по Алже. Потом он «исчез», как говорят в таких случаях, «при невыясненных обстоятельствах». Я изменил некоторые подробности – имя и профессию, но герой был именно тем молодым человеком, и в моем воображении он должен был пройти долгий путь страданий, прежде чем взойти на эшафот.

Щадя нервы читателя, я не описывал в новелле самые зверские пытки. Но чтобы умалчивать о чем-то, нужно видеть это в своем воображении, и там, в моем воображении, мой друг проходил одно за другим все страшные испытания до тех пор, пока я не почувствовал, что мне становится плохо. Так плохо, что я бросил работу над новеллой и только через год смог вернуться к ней и закончить.

В молодости, может быть, именно из-за боязни перед страшным и трагическим я обходил в своем путешествии «по повседневности» некоторые неприятные закоулки. Описывать несчастья людей – такое занятие никогда не привлекало меня. Видно, потому, что я уже понял: если описываешь чужие несчастья, они становятся твоими собственными несчастьями.

Я начал путешествие в повседневность, но где-то в глубине души еще таилась ностальгия по празднику, по яркому и необычному, по тому, что трудно встретить в нашей жизни, ибо оно рождается и формируется только в мечтах. Тогда моя задача казалась мне простой, и я думал, что ее нужно решать просто, по формуле «или-или». Должно было пройти время, чтобы я понял: реальность и мечты – два непреложных и неизбежных понятия. Они как два полюса. У земного шара два полюса. Два полюса и два Тропика. Две горячие зоны – счастье и несчастье. В искусстве, не знаю почему, вторая зона всегда более плодотворна. Тогда я еще не понимал простой истины: не хочешь страдать – не берись за перо. О литературе я мечтал как об удовольствии:

«Дорога в Санта-Крус…»

И только потом я понял: литература – это страдание. Иногда, конечно, это и освобождение от страдания, но только тогда, когда ты страдание пережил. Избавиться от горькой чаши можно, только испив ее.

Есть, разумеется, и второй путь, более легкий и привлекательный своей доступностью, но он ведет в другую сторону. Поддавшись раз искушению и ступив на этот путь, мы с завистью взираем на вершины, завоеванные мастерами, потому что наша тропка вьется где-то внизу. Мы завидуем им и говорим: «Везет же людям!», но не задумываемся, какой ценой оплачено это везение. Это долгие бессонные ночи Бальзака в комнате со спущенными шторами, где бродили призраки еще не родившейся Человеческой комедии; это долгие годы нищеты Домье, который ради того, чтобы прозрели люди, сам потерял зрение, работая над своими литографиями; это десять лет страданий, пережитых Достоевским в Сибири; десятилетие лихорадочного творчества и революционной борьбы, приведшие Христо Ботева к вершине поэзии и к героической гибели; десятилетие работы до изнеможения, работы приведшей Ван Гога к трагическому эпилогу; одиссея несчастного Сислея, измученного страшным недугом, незадолго до кончины писавшего своему другу: «Вижу красных мотыльков…» К концу жизни в глазах пейзажиста, уставших всматриваться в тончайшие нюансы солнечного света, трепетали только страшные красные мотыльки страдания, боли и смерти.

А я думал, что могу сделать хитрый ход и обойти боль и страдание, пустившись в далекое экзотическое путешествие, где единственной опасностью будет воображаемый винчестер несуществующего Джо.

Увлекательная прогулка в страну фантазии – таким мне представлялся сначала путь в литературу.

«Дорога в Санта-Крус узкая и размытая дождями…»

В сущности, в этой глупой фразе моего ненаписанного романа была истина, но тогда я даже не подумал об этом. Подумал гораздо позднее, а, может быть, слишком поздно. Потому что, даже не зная испанского языка, я все равно должен был догадаться: Санта-Крус означает святой крест. А святой крест, как известно, находится на Голгофе.