возрасте. Как и все поздние дети, Милочка была очень слабенькой, болезненной. Окончив десятилетку, причем довольно успешно, поступила в технический ВУЗ, но учиться там не смогла. Пошла работать корректором в районную газету. Очень любила свою работу. Призналась как-то мне: "Знаешь, Юля, я так люблю читать полосы". Уходила она в типографию рано утром, возвращалась поздно вечером. Иногда замещала редактора своей газеты. Когда мы, три сестры Милы, повыходили замуж и разошлись кто куда, она осталась жить с родителями в двухкомнатной, но очень большой по занимаемой площади, прекрасной квартире. Квартиру эту придется мне хотя бы кратко описать, так как позднее пойдет о ней речь. Потолки высокие, комнаты просторные, светлые, отдельные, огромная кухня, ванная, не совмещенная с туалетом, вместительные кладовые, прихожая — целый зал, холл, как теперь говорят. Жилье это получил, работая на производстве, наш отец. Имея образование всего лишь 4 класса, занимал он, благодаря исключительным способностям и добросовестности, высокий пост. Отдав все свои силы и здоровье труду, умер он в 65 лет от инфаркта.

Кроме прекрасной квартиры, был у наших родителей еще и сад. Вырастили они его вдвоем, не привлекая к этому делу нас, своих дочерей. Когда отца не стало, вызвалась помогать маме на ее земельном участке Мила. Это ей понравилось и пошло на пользу. Замуж Мила, в отличие от нас, старших сестер, выйти не захотела. Боялась: вдруг родятся дети и будут такими же нежизнеспособными, как и она сама. А женихи находились. Она была у нас очень красивая, красивее всех из четырех сестер. Волосы черные, черты лица правильные, глаза открытые, большие, ресницы загнутые. Тело ее было белое, нежное, почти прозрачное, точно фарфор. Очень женственной была она девушкой. Отказывая последнему из тех, кто просил ее руки, она заявила: "У меня лучше есть". Так мы узнали, что Милочка наша тайком встречается с кем-то. С этим человеком она, по всей вероятности, согласилась бы вступить в брак и расписаться. Но он не взял ее в жены. Узнав о ее нездоровье, исчез. Уехал в другой город и там женился. Случилась трагедия. Не в состоянии пережить утрату, Мила попыталась покончить с собой. В это время отца уже не было в живых.

Спали мать и дочь в одной комнате. Мама на диване, Мила на кровати. Как-то ночью мама вышла по нужде. Возвращается: постель дочери пуста, балконная дверь распахнута. Мама выскочила на балкон. Зима, белым-бело. При свете луны все отлично видно. И что же открылось взору матери, когда она глянула вниз с пятого этажа? Дочь сидит в одной ночнушке на ветке дерева, засыпанного снегом, которое росло и них под окнами, и, задрав голову, кричит:

— Мама! Сними меня!

Вызвали "скорую". Осмотрев Милу, врач сказала: "Ничего страшного. Приземлилась удачно"…

Как мы, ее родные, радовались, что все обошлось, но успокоились мы рано. Через какое-то время на той груди, которой девушка ударилась, упав на дерево, появилась шишечка, сперва малюсенькая, еле ощутимая. Если бы Мила своевременно обратилась к онкологу или хотя бы к гинекологу, или кому-то из нас, своих сестер, показала ушибленную грудь, она была бы спасена. Но младшая наша сестра была очень стеснительной, а может быть, не хотелось ей убедиться, что заболела страшной, неизлечимой болезнью и обречена.

Я в это время жила по-прежнему в том городе, куда увез меня Сергей. Но уже одна: с ним пришлось мне развестись. Были для этого очень веские причины, о которых умолчу пока. Не совсем, правда, одна. Был у меня друг. К сожалению, виделись мы с ним редко, потому что он был женат. Дочь моя, которой исполнилось тогда 23 года, окончив университет, вышла замуж за выпускника того же ВУЗа и, как я когда-то от своих родителей, уехала с супругом от меня на север, куда ее муж-геолог получил назначение. Тяжело мне было в последние дни перед ее отъездом. Невыносимо больно, точно кусок от сердца отрезали. Ведь она у меня единственный ребенок.

Так мне было плохо в день отъезда молодых, что я даже провожать их не пошла, чтобы не разреветься на улице, на глазах у чужих людей. Смотрела с балкона, как они вышли из подъезда и уходят все дальше и дальше от меня. Я пожирала их глазами. И запомнила навсегда этот миг, как она, дочка моя любимая, машет мне рукой и улыбается, в голубом панбархатном платье, которое было ей к лицу и скрывало беременность, которое я подарила ей на прощание…

Это было такое трудное для меня время, что я начала подумывать: уж не вернуться ли мне в родные края насовсем, поменявшись с кем-нибудь из жителей Летнего квартирами? И когда приехала в Летний, задала этот вопрос маме в присутствии Милы. Та и слово не дала вымолвить родительнице, затараторила: "не меняйся, не меняйся, не меняйся"! Я просто опешила: ну чем помешала бы я сестре, если бы жила с нею в одном городе, но отдельно от них с мамой? Ответ мог быть только один: Мила ревновала свою мамочку ко мне, забывая о том, что ее мать и мне доводится матерью. Учитывая, что самая младшая моя сестра больной человек, спорить с нею, настаивать на своем я не решилась, отказалась от намерений переехать со всем своим имуществом в родной город. О том, что у Милы, кроме расстройства нервной системы, с которым до ста лет можно дожить, еще и рак и что очень скоро будет нуждаться она в уходе, никто тогда не знал: ни она сама, ни кто-либо из нас, ее родичей.

Приезжая в Летний, я по-прежнему общалась с Юдиными. И всякий раз при встрече Родион донимал меня своими навязчивыми ухаживаниями. Как теперь говорят, "кадрил". Комплименты из его уст сыпались, точно из рога изобилия. "Как ты в последнее время похорошела! Другие в твои годы начинают стареть, а ты все молодеешь". Говорит, а сам смотрит мне в лицо испытующе, ждет, когда я замечу, что и он с годами становится все привлекательнее, интереснее, когда взгляну я на него, хотя бы мельком, не глазами бывшей учительницы, теперешней родственницы, равнодушной к нему, а глазами женщины, очарованной им.

Помня о том, что не живу я уже с Сергеем, но, не зная того, что есть у меня другой мужчина, так и норовит смутить мою душу. Чтобы избавить себя от необходимости выслушивать его льстивые речи, стараюсь бывать у Лиды пореже, но она выговаривает мне: вот, мол, к подругам ходишь, а к родной сестре тебя не дозовешься. Мне тогда и в голову даже не приходило, что приглашает она меня к себе не от чистого сердца, не по своей инициативе, а по требованию своего мужа, этого донжуана.

Конечно, я могла бы дать ему настоящий отпор, отбить у него желание приставать ко мне. Но получилась бы ссора. И этот самодур, превративший свою жену в безгласное существо, запретил бы Лиде даже видеться со мной. А мне терять сестру не хотелось. И маме нашей не понравилось