трех столетий оба начала породили третье. Поэтому уже Леопольд фон Ранке в названии своего известного первого произведения «История романских и германских народов» (1824) заговорил об этом симбиозе при зарождении европейской истории. Правда, учитывая современный уровень знаний, к этому следует добавить еще славянский элемент, как раз в духе примечательной линиатюры из молитвенника (с отрывками из Евангелия) эпохи Оттона III конца X века. В ней увенчанные коронами четыре женщины, символизирующие Склавинию, Германию, Галлию и Рим (символ империи и ее корней), вручают дары правителю.

Встает вопрос: а нуждается ли этот генезис средневековой Европы восьмисотых годов в биографическом выделении отдельной личности? А может быть, в большей степени безымянные долговременные факторы оказывали воздействие на ход исторического развития. Противоречие между структурной историей и историей персоналий носит искусственный характер. Если происходящее в природе в значительной мере подчинено имманентным законам, не зависящим от наблюдателя, история изучает человека и его «свободные» решения в той степени, в какой действия в заданных рамках могут быть «свободны» от пространства и времени. На этих только человеку предоставленных возможностях во все времена зиждется политическая дискуссия. История как развертывание действия, результат и одновременно указание на будущие возможности «делается» не людьми. Говоря еще раз словами Якоба Бурхарда, если в определенные моменты своей эволюции история сгущается в одном человеке, к которому затем прислушивается мир, это может считаться надежным познанием и нашего века. Действительно. Разве можно было бы писать историю Рима, перехода от республики к Римской империи Августа, игнорируя фигуру Цезаря, имя которого присваивалось всем последующим императорам? Разве послереволюционную эпоху Франции, да и всей Европы, можно было бы осознать без великого корсиканца? И наконец, попробуйте разобраться в истории Третьего рейха без дьявольского явления Адольфа Гитлера.

Биографический элемент истории занимает заслуженное место между обезличенной историей уклада и общества, с одной стороны, и культом личности, с другой. Это положение относится к веку, по праву названному веком Карла Великого. Уже его современник Эйнхард ощущал потребность воздвигнуть памятник неповторимому правителю и его «неподражаемым делам», чтобы в противовес современным агиографическим писаниям оттенить масштабность исторической личности, а также продемонстрировать современникам и потомкам неповторимость индивидуальной исторической фигуры. Не в последнюю очередь поэтому он использовал в качестве основы при написании биографии Карла главу о Цезаре Светонии (I век после Рождества Христова). Житие Эйнхарда при всей несостоятельности структурной схемы в значительно большей степени учитывало индивидуальность главного персонажа, чем широко распространенные назидательные описания жития святых в позднеантичную эпоху раннего средневековья.

Если житие Карла Эйнхарда, дошедшее до нас более чем в восьмидесяти рукописных вариантах и начиная с XII–XIII веков составившее основу «Великих хроник Франции» («Grandes chroniques de France»), не вызвало подражания в средние века, то причина здесь не только в последующем изменении ментально-культурного климата, но и в том, что по сравнению с крупным императором франков и широтой его деятельности посткаролингская Европа с ее многочисленными действующими лицами утратила былую масштабность и приобрела многослойную событийность. В результате этого впечатление о величии, производимое биографией Карла, уже не могло больше повториться в такой мере в любой другой биографии правителя, если не принимать во внимание написанную Ассером биографию англосаксонского короля Альфреда Великого. Правда, он допустил некоторые заимствования у Эйнхарда.

К вопросу о величии императора Карла, к которому можно относиться положительно или отрицательно, добавилось еще одно явление. Ему в разгар средневековья была уготована собственная жизнь. Это возникшие из недр империи Карла Великого два государства-преемника — капетингская Франция и салическая гогенштауфенская «Священная Римская империя». Оба в XII веке конкурировали с Карлом Великим как носителем центральной власти и выразителем руководящего начала в их как бы особняком сложившейся собственной истории. Так, монахи древнего монастыря Сен-Дени сочинили миф о «возвращении к роду Карла» в образе Людовика VI и его одноименного преемника, впоследствии при написании «Великих хроник Франции» в немалой степени опираясь на житие Карла, написанное Эйнхардом. В Ахене в противоположность этому Фридрих I Барбаросса с согласия своего антипапы Пасхамия признал святость правителя франков, о чем и сегодня свидетельствует высокохудожественная гробница Карла. Французские chansons de geste^[3], возникшие, по-видимому, около 1100 года, и немецкие песни о Роланде конкурировали друг с другом начиная с середины XII века. Шарлемань бросал вызов Карлу Великому. Последний антиисторический взгляд заявил о себе еще в 1935 году в «Восьми ответах немецких историков: Карл Великий или Шарлемань?»

Между тем улеглись бурные страсти узколобого национализма и анахронический вопрос о национальности Карла Великого, который сам себя и по праву считал франком, утратил актуальность. Определенные раздумья о прошлом и минувшем возродились в 1956 году по воле Германа Геймпеля, Теодора Хейса и Бенно Райфенберга, вновь выпустивших в пяти томах биографии под названием «Великие немцы». Этот сборник начинается с биографии Карла Великого. Ее автор Гейнц Лёве, правда, вначале отдает должное версии немецкой истории эпохи раннего средневековья, утверждая, что Карл «не был немцем» и «было такое время, когда немецкий народ просто не существовал». Из этого автор делает витиеватый вывод: «Поэтому логично назвать в ряду «великих немцев» таких деятелей, которые, даже сами не сознавая конечной цели, оказались инструментом истории [именно так!]. Тем самым они оказались причастными к истории возникновения этого народа, определяя его национальный характер».

Дух времени и одновременно проблематика выяснения истории раннего средневековья на основе узко воспринимаемой концепции национализма XIX и XX веков — оба эти момента стоят рядом. Средневековая империя Отгонов и их преемников всегда носила национальный характер. Триаду в составе Германии, Италии и Бургундии под всеобъемлющим покровом Римской империи трудно охарактеризовать в категориях XIX века, в любом случае нельзя определить ее как властное государство. Только в