Люсьен Лаказ Приключения французского разведчика в годы первой мировой войны

Глава 1. Первые дни долгой войны

Сегодня, спустя годы, прошедшие после войны, мы стараемся найти в событиях, предшествовавших этой ужасающей буре, какие-то признаки, которые загодя предсказывали нам то, что случилось. Сейчас нам кажется, что тревожные грозовые облака сгущались уже в первой половине 1914 года. Но на самом деле, как это столь часто случается в жизни, почти на всех нас этот катаклизм свалился как снег на голову и мы не представляли, что это будет означать для нас, для Европы и для всего мира. Может быть, и сейчас, без нашего ведома, наступает время событий, когда ветер истории будет гнуть людей, как шквал гнет розы, людей вовсе не глупых, но, увы, неспособных предвидеть будущее и позаботиться о нем заранее.

В то время я жил в Верхнем Эльзасе, в долине, где размещалось большое сельское поместье, принадлежавшее моей семье.

Плодородные поля и отлогие склоны у подножья холмов, тучные пастбища, покрывавшиеся травой сразу же после таяния снегов, виноградники на знаменитых террасах, старинные дома в тени столетних каштанов и лип, просторные стойла для тучных черно-белых коров, печи для обжига извести, вырытые в окружающих холмах, покрытых редкой растительностью, столь живописного вида, что напоминали о средневековых шабашах ведьм, полноводная река, полная форели, несколько мельниц на ней, весело шумящих под действием потоков воды — все это создавало для нас ощущение вечного мира и благоденствия, при котором сама мысль о войне казалась совершенно неуместной.

Но и тогда, стоило лишь с этих мирных полей переместиться в города, как ощущение спокойствия тут же исчезало. По Кольмару, по Мюлузу важно вышагивали по тротуарам маленькие лейтенанты 14-го и 22-го Баденских драгунских полков, высокомерно не уступая дороги даже женщинам. Офицеры Бранденбургских стрелков, элитных войск, проходили мимо нас, делая вид, что не замечают. Между их серо-стальными и нашими голубыми или карими глазами всякий раз происходила как бы короткая дуэль, когда наши и немецкие взгляды перекрещивались, выражая то очередную вполне французскую насмешку, то еще более высокомерное тевтонское холодное презрение. События в Саверне чрезмерно возбудили страсти, немцы явно полагали и откровенно говорили, что находятся во вражеской стране (im Feindesland) и атмосфера вокруг них была явно враждебной. То одна, то другая противостоящая сторона подвергалась бессознательному влиянию, казалось, неясно ожидая чего-то, что изменит их образ существования.

Газеты не сообщали ровным счетом ничего. Я читал тогда целыми днями «Ле Тан», в которой все проблемы как-то улаживались сами собой, и нашу провинциальную газетку, чтобы узнавать местные новости. Я принципиально не покупал никаких немецких газет, потому что питал отвращение к их профессорскому педантизму и очевидной недобросовестности.

Вместо этого я выписывал итальянскую газету «Коррьере делла Сера», выходящую в Милане. Там я находил намного больше ясной информации о международной политике и должен сказать, что, читая ее все дни, находил, что эта газета действительно немного загодя предсказывала события. Это было видно по ее замечательным ежедневным статьям, написанным прекрасно осведомленными во внешнеполитических вопросах репортерами высокого класса.

К своему стыду мне придется признаться, что убийство эрцгерцога Франца-Фердинанда в Сараево я тогда никоим образом не воспринял как преддверие близкой войны. Сейчас это событие представляется мне необычайно важным, но в те дни, пытаясь постичь суть дела, мы в своих беседах в кругу нашей семьи мало почтения оказывали французской политической элите. Мы в душе были глубоко убеждены, что у них не хватит силы воли и энергии. Мы с легкостью говорили сами себе: «Хоть бы это и случилось, хотя бы немцы потребовали у них, эти парни все равно ни на что не способны, кроме как согласиться…»

Но внезапно, как в театре, когда после долгого ожидания звучат три традиционных удара, ход событий ускорился и, таинственная рука, сдвинув занавес, открыла сцену ужасной драмы, от которой мир не оправился до сих пор.

Кроме моей жены и детей все члены моей семьи в последние предвоенные месяцы проживали во Франции и в Бельгии. Только один из моих кузенов, студент Центральной школы, как раз приехал в Эльзас на каникулы к своей матери в городок Иксхейм, располагавшийся в долине в десяти километрах от моей деревни. Моя встреча с ним оказалась печальной.

Где-то 29 или 30 июля по всей Европе прокатилась волна страстей, объединив перед лицом врага в чувствах возбужденного патриотизма всех людей каждой страны, вступившей в конфликт.

Мой бухгалтер принес последний номер «Иксхеймской газеты», и я прочел в ней, что импозантное большинство Палаты депутатов отказалось отправиться на войну, и что в Париже произошел кровавый мятеж анархистов и социалистов, выступивших против мобилизации. Эта новость заставила меня плакать от ярости; тридцатилетняя мечта рушилась на моих глазах.

— Но, сударь, — сказал мне бухгалтер, — не лучше ли будет, если мы не станем воевать с Францией?

— Как же вы не видите, — ответил я ему, — что этим самым Франция потеряет единственную возможность вернуть Эльзас и Лотарингию!

Как раз в этот момент к нам подошел мой кузен Рауль, чтобы попрощаться и попросить меня подвести его в Мюлуз, где он должен был успеть на последний поезд, отправлявшийся в Бельфор вечером.

— Успокойся, — вставил он, — я приехал прямо из Парижа, я знаю, о чем там думают. Франция не будет объявлять войну, но если ей объявит войну хоть весь мир, то она будет действовать как один человек.

Мы вскоре двинулись в путь; мимо полей, городков, таких же мирных, как всегда, лишь Мюлуз показался немного непривычным. Он патрулировался пехотинцами, а поля и дороги были перекрыты крестьянскими телегами. В городе было много народу на улицах, люди вполголоса беседовали друг с другом, оживленно жестикулируя, оглядываясь то направо, то налево, очевидно, опасаясь не французов, а немецких патрулей и полицейских.

— Прощай, Рауль, удачи тебе, и возвращайся поскорей в военном мундире!

— Я вернусь даже раньше, чем ты думаешь!

Еще одно рукопожатие, и Рауль покинул меня, но в то время как кондуктор протянул ему его билет, он повернулся ко мне и улыбнулся. Это придало мне еще больше силы, и, зная, что в этом городе уже никто не осмеливается больше говорить по-французски, на виду у бородатых полицейских и важного генерала, окруженного офицерами, я крикнул со всех сил: — До свидания, всего хорошего, и