что я не смогла притворяться, и не то, что без любви, просто без симпатии к Дэвиду не смогла жить с ним.

— Глупости! — отрезала она. — Что значит, не смогла! Я же смогла! Ценящая себя женщина должна быть в соответствующей упаковке.

Я разозлилась этому проститутскому, неоднократно произнесённому мерилу успеха и резко возразила:

— А я вот, представь, ценю себя за те качества, которыми обладаю, и для чувства самоуважения мне не нужны бриллианты и кабриолеты.

Она хмыкала:

— Это оправдание для неудачников. Ты со своими ценными внутренними качествами ни себя не смогла продать подороже, ни карьеру построить. Ты даже не можешь развестись с толком! Ты ведь не потребовала алиментов, и брачный контракт не будешь оспаривать. Ведь правда? Как пришла к Майклу нищей, так и ушла.

— Правда. А мы с Галкой займёмся литературным журналом.

— Литература… Журнал… Кому это нужно? Дуры! На компьютерные курсы нужно идти.

Так наш бесплодный, ненужный спор ни к чему не привёл. Меня огорчала ярость всегда сдержанной и рассудительной Люды. Было обидно, что я не могу в её глазах отстоять свои ценности. Внезапно пришло озарение — Люда яростно защищает себя, она глубоко несчастна, ведь когда-то, по пьянке, она было призналась, что Гари не любит и наверняка она так же не любит свою работу и всю свою жизнь самоутверждается посредством количества материальных благ. В своём несчастье она никому не признается и никогда не сойдёт с избранного пути.

Я перестала возражать, и спор наш угас, разговор еле тлел, как угли в догорающем костре, и Люда, сославшись на усталость, пошла в свою спальню.

Я долго сидела у окна, думая о том, что, скорее всего, никогда не приеду сюда в гости, даже чтобы похвастаться успехами и испытать реванш. Эта страница жизни перевёрнута. Уже которая по счёту за несколько последних лет.

Удивительно, насколько у людей различны жизненные ценности и насколько они непримиримы к отличной от собственной точке зрения.

Одно я поняла — я не буду гробить свою жизнь ради того, чтобы что-то доказать таким, как Люда. Если я чувствую себя чужой среди этих людей, то значит, мне нужно другое окружение.

Я еду в Нью-Йорк начинать новую жизнь. Теперь мне не придётся терпеть из-за каких-то меркантильных соображений ненужных людей, будь то муж, подруга или начальник. Теперь я не буду мыть полы и сидеть со старухами. Я не буду делать ничего того, что идёт вразрез с моими внутренними убеждениями. И уверена — в одиночестве не останусь.

Одиночество окружает человека, если он выдаёт себя не за того, кто он есть, или если он живёт не своей жизнью. Как я где-то читала — каждый человек должен быть в своей стае. Я попала не в свою. Это то же самое, как если бы ястреб пытался жить среди кур, или кошка среди собак… Я еду в Нью-Йорк найти саму себя и найти свою стаю.

Накануне я обзвонила тётушек, мы быстро и без особой грусти попрощались.

Люду я никогда больше не видела.

В семь утра дом был пуст, и ни одна душа не помахала мне платочком с крыльца. Моросил нудный серый дождь, не приносивший облегчения. На расстоянии вытянутой руки уже не было ничего видно.

Жёлтое такси вынырнуло из пелены, и я ему обрадовалась так, как обрадовался бы Миклухо-Маклай кораблю, показавшемуся на горизонте.

Прощай, Лес! Прощайте, тётушки, бывший муж и несостоявшиеся подруги.

Я никогда, никогда, никогда больше не буду так несчастлива, как была здесь!

Спасибо всем — вы меня многому научили. Спасибо и прощайте.

Я хотела проехать мимо дома Майкла, посмотреть на жилище, в котором прошли четыре года моей жизни, со стороны, но в этом не было смысла — за окном такси стояла сплошная серая стена. Ну и к лучшему — у меня не оставалось ни малейшего шанса ни для грусти, ни для сожалений, ни для страха. Словно сама природа выталкивала меня в новую жизнь.

Я взяла билет на самый дорогой поезд, и меня радовало всё — и вид отъехавшей платформы, и мягкое сиденье, и застеленный красным ковром проход, и стакан горячего сладкого чаю с лимоном.

Мы договорились, что Галка на вокзал не поедет. Она снабдила меня своим новым адресом и самыми подробными инструкциями, как найти дом. Я решила пока пожить у неё, разделить с ней плату за квартиру и помочь ей с малышом — до Нового года она должна была родить. А в сентябре я надеялась начать работу в школах, учителем на замену.

В Нью-Йорке дождя не было. Как только я вынырнула из здания Пенн-станции в уличную толчею, то сразу поняла — что бы ни произошло, я должна жить в этом городе. Город был живой — он двигался, дышал, пульсировал. В нём все и всё были взаимосвязаны — люди, дома, машины и небо. Город напоминал гигантский муравейник — вроде бы всякая букашка и бежит по своим личным делам, но в то же время подчиняется невидимому дирижёру, управляющим и жизнью букашки, и пульсацией гигантского мегаполиса. От города шла невероятная живительная энергия — в нём не было месту унынию и одиночеству. Нужно только не отгораживаться от него — а прислушаться, всмотреться, и — шагнуть…

Оглушённая и восхищённая, я шагнула с последней ступеньки прямо в кишащую и стремительно текущую, как полноводная река, толпу.

Господи, неужели всё позади — уныние и скука, одиночество и неприкаянность… Я свободна! Свободна! Наблюдавший за мной весёлый нищий попросил денежку, и я дала ему доллар. Рассиявшись великолепной белозубой улыбкой, угадав моё состояние, он с чувством произнёс:

— Не бойся, мэм. Нью-Йорк тебя полюбит!

С Гудзона дул свежий ветер. На краю тротуара сиял оранжевым боком упругий крупный апельсин.

г. Нью-Йорк