- 1
- 2
- 3
- 4
- 5
- . . .
- последняя (56) »
упор, мне казалось, меня не замечала — выцветшие серые глаза незряче смотрели сквозь.
— Приступ? — переспросил я. — В этой болезни приступ называется запоем. Когда он запил?
— В среду, позавчера, — она больше не плакала, говорила медленно, устало, безразлично.
Вошла Лаврова, положила передо мной листочек. Ее круглым, детским почерком было торопливо написано: «Характеризуется крайне отрицательно. Пьяница, бьет жену, а раньше и детей, дважды привлекался за мелкое хулиг., неразборчив в знакомств. Работает шофером в таксомотор. парке, раньше был слесарем-лекальщиком 5-го разр. на заводе «Знамя».
— Евдокия Петровна, а к мужу вашему, Сергею Семеновичу, ключи в руки не попадали? — спросил я.
Незрячие ее глаза ожили: задергались веки, мелко затряслись редкие реснички.
— В больнице он, говорю же я, в больнице, — забормотала она быстро и беспомощно, и снова закапали одна за другой мутные градины слез.
Да, сомнений быть не могло: Сергей Семенович, муженек запойный, папочка нежный, про ключики знал, держал он их в ручонках своих трясучих, это уж как пить дать.
— Евдокия Петровна, я верю, что вы честный человек. Идите к себе домой и подумайте обо всех моих вопросах. И про Сергея Семеныча подумайте. Я понимаю — он вам муж, но все-таки всему предел есть. Вы подумайте — стоит он тех страданий, что вы из-за него принимаете сейчас? А я к вам попозже спущусь. У вас ведь телефона нет?
— Нет, — покачала она равнодушно головой.
— Ну и хорошо, никто звонками вас отвлекать не будет. Часа через два я зайду.
Бессильным лунатическим шагом, медленно переставляя свои отечные, изуродованные венами ноги, пошла она к двери, и я услышал, как уже на выходе она прошептала:
— Господи, позор какой…
Лаврова осторожно положила на стол желтый металлический диск. — Что это такое? — спросил я. — Это «Диск де оро» — золотая пластинка, которая была записана в честь Полякова в Париже. Здесь собрана его лучшая программа… — Прекрасно, — сказал я. — Что, перекур? Давайте передохнем, закончим общее описание и тогда составим протокол на каждую комнату в отдельности. — А зачем отдельные протоколы? — Перестраховка. Если мы с вами, Леночка, не справимся с этим делом, то хоть протокол надо составить так, чтобы и через десять лет следователь, взяв его в руки, представил обстановку так же ясно, как мы видим ее сейчас. — Откуда такой пессимизм, Станислав Павлович? — Это не пессимизм, Леночка. Это разумная предосторожность. В нашем деле всякое случается. — Но ваша любимая сентенция — «нераскрываемых преступлений не бывает»?.. — Полностью остается в силе. Если мы с вами не раскроем, придет другой человек на наше место, более талантливый, или более трудолюбивый, или, наконец, более удачливый — тоже не последнее дело. — А если и тому не удастся? — Тогда, наверное, нам отвернут головы. — Ой-ой, это почему? Перед законом все потерпевшие равны независимо от их должностного или общественного положения. По-моему, я это от вас и слышала. Я засмеялся: — Я и не отказываюсь от своих слов. Но было бы неправильно позволять ворюгам безнаказанно шарить в квартирах наших музыкальных гениев. — Понятно. А в квартире обыкновенного инженера можно? Я с интересом взглянул на нее, потом сказал: — Эх, Леночка, мне бы вашу беспечность. От нее независимая смелость ваших суждений. — Подобный выпад нельзя рассматривать как серьезный аргумент в споре, — спокойно сказала Лаврова. — Это верно, нельзя. Скажите, вам никогда не приходило в голову, что наша работа в чем-то похожа на шахматную игру? — А что? — А то, что нельзя играть в шахматы, видя перед собой только следующий ход. В шахматах побеждает тот, кто может намного вперед продумать свои ходы и их железной логикой навязать противнику удобную для себя контригру, чтобы она ложилась в рамки продуманной тобой комбинации… — Какой же вы продумали ход? — К сожалению, в наших партиях противник всегда играет белыми — первый ход за ним. Причем вопреки правилам ему удается сделать сразу несколько. — Ну, е2-е4 он сделал. Какова связь с нашим спором, не понимаю? Я задумался, потом спросил: — Не понимаете? Сейчас приедет хозяин квартиры — народный артист СССР, лауреат всех существующих премий, профессор консерватории Лев Осипович Поляков. Он, как вам это известно, гениальный скрипач. Теперь он еще называется «потерпевшим». И подаст нам заявление, которое станет документом под названием лист дела номер два. Вот тут мы с вами можем узнать, что есть еще один потерпевший… Этого я боюсь больше всего… — Кто же этот потерпевший? В прихожей хлопнула дверь. Я обернулся. В комнате стоял Поляков…
Лаврова осторожно положила на стол желтый металлический диск. — Что это такое? — спросил я. — Это «Диск де оро» — золотая пластинка, которая была записана в честь Полякова в Париже. Здесь собрана его лучшая программа… — Прекрасно, — сказал я. — Что, перекур? Давайте передохнем, закончим общее описание и тогда составим протокол на каждую комнату в отдельности. — А зачем отдельные протоколы? — Перестраховка. Если мы с вами, Леночка, не справимся с этим делом, то хоть протокол надо составить так, чтобы и через десять лет следователь, взяв его в руки, представил обстановку так же ясно, как мы видим ее сейчас. — Откуда такой пессимизм, Станислав Павлович? — Это не пессимизм, Леночка. Это разумная предосторожность. В нашем деле всякое случается. — Но ваша любимая сентенция — «нераскрываемых преступлений не бывает»?.. — Полностью остается в силе. Если мы с вами не раскроем, придет другой человек на наше место, более талантливый, или более трудолюбивый, или, наконец, более удачливый — тоже не последнее дело. — А если и тому не удастся? — Тогда, наверное, нам отвернут головы. — Ой-ой, это почему? Перед законом все потерпевшие равны независимо от их должностного или общественного положения. По-моему, я это от вас и слышала. Я засмеялся: — Я и не отказываюсь от своих слов. Но было бы неправильно позволять ворюгам безнаказанно шарить в квартирах наших музыкальных гениев. — Понятно. А в квартире обыкновенного инженера можно? Я с интересом взглянул на нее, потом сказал: — Эх, Леночка, мне бы вашу беспечность. От нее независимая смелость ваших суждений. — Подобный выпад нельзя рассматривать как серьезный аргумент в споре, — спокойно сказала Лаврова. — Это верно, нельзя. Скажите, вам никогда не приходило в голову, что наша работа в чем-то похожа на шахматную игру? — А что? — А то, что нельзя играть в шахматы, видя перед собой только следующий ход. В шахматах побеждает тот, кто может намного вперед продумать свои ходы и их железной логикой навязать противнику удобную для себя контригру, чтобы она ложилась в рамки продуманной тобой комбинации… — Какой же вы продумали ход? — К сожалению, в наших партиях противник всегда играет белыми — первый ход за ним. Причем вопреки правилам ему удается сделать сразу несколько. — Ну, е2-е4 он сделал. Какова связь с нашим спором, не понимаю? Я задумался, потом спросил: — Не понимаете? Сейчас приедет хозяин квартиры — народный артист СССР, лауреат всех существующих премий, профессор консерватории Лев Осипович Поляков. Он, как вам это известно, гениальный скрипач. Теперь он еще называется «потерпевшим». И подаст нам заявление, которое станет документом под названием лист дела номер два. Вот тут мы с вами можем узнать, что есть еще один потерпевший… Этого я боюсь больше всего… — Кто же этот потерпевший? В прихожей хлопнула дверь. Я обернулся. В комнате стоял Поляков…
Глава 2. ГЕНИЙ
От нестерпимого блеска солнца болели глаза, и вся Кремона, отгородившись от палящих лучей резными ставнями, погрузилась в дремотную сиесту. Горячее дыхание дня проникало даже сюда, в увитый виноградной лозой внутренний дворик; каменные плитки пола дышали жаром. Прохладно плескал лишь вспыхивающий искрами капель маленький фонтанчик посреди двора, но у Антонио не хватало смелости спросить воды. Великий мастер, сонный, сытый, сидел перед ним в деревянном кресле, босой, в шелковом турецком халате, перевязанном золотым поясом с кистями, и мучился изжогой. — Нельзя есть перед сном такую острую пищу, — сказал мастер Никколо грустно. — Да, конечно, это вредит пищеварению, — с готовностью согласился Антонио, у которого с утра во рту крошки не было. Мастер Никколо долго молчал, и Антонио никак не мог понять, спит или бодрствует он, и нетерпеливо, но тихо переминался на своих худых длинных ногах, и во дворике раздавался лишь ласковый, сводящий с ума от жажды плеск холодной воды в фонтане и скрип его тяжелых козловых башмаков. На розовой лысине мастера светились прозрачные круглые капли пота. — Чего же ты хочешь — богатства или славы? — спросил наконец мастер. — Я хочу знания. Я хочу познать мудрость ваших рук, точность глаза, глубину слуха. Я хочу познать секрет звука. — Ты думаешь, что возможно познать и подчинить себе звук? И по желанию извлекать его из инструмента, как дрессированного сурка? Антонио облизнул сухие губы: — Я в этом уверен. И вы это умеете делать. Мастер засмеялся: — Глупец! Сто лет мы все — мой дед Андреа, дядя Антонио, мой отец Джироламо и я сам, Никколо Амати, — пытаемся научиться этому. Но умеет это, видимо, только господь бог и всякого, кто приблизится к этому умению, покарает, как изгнал Адама из рая за искушение мудростью. Если ты превзойдешь- 1
- 2
- 3
- 4
- 5
- . . .
- последняя (56) »