поры, превратившегося в свежеподнятую плугом страсти пашню, Ирину охватывал стыд, которому не было объяснения отличного от разницы между ее ощущениями вживе и тем, что, согласно ее внутреннему ментору, обязана испытывать женщина ее круга устремлений и воспитания.

А третье, чему я усмехнулся, было тривиально: я не сомневался в расчетах. Я был в них уверен. Я был тогда очень уверенным.

Ответив на вопрос лишь кивком, я увлек Ирину в густую и нежную тень платана, чей ствол, у самых корней стесненный фигурными оковами, внедренными в брусчатку, своей корой, впитавшей тепло летних дней так, словно каждый из них был горячей ладонью влюбленного, призывал к тому, чтобы руки Ирины, заведенные за спину, касались его, а мои, воздетые над ее, прижатыми к дереву, плечами, упирались в кору так, словно ладони мои пышут жаром летнего дня.

Сентябрьская ночь слишком тепла для того, чтобы обременять себя множеством одежд. Едва губы наши, окончив поцелуй, расстались, чуть дрогнув от боли, ведь они были так крепко сцеплены, что, расходясь, уносили лоскутки друг друга, наши тела расстались с одеждой. Ни один из нас не помогал другому, принося заботу в жертву жажде скорейшего обладания тем, что не скрывали больше ни льняное платье с вырезом нецеломудренным, но ничуть не распутным, ни костюм-двойка из голубоватой шерсти афганских коз, которых некоторые ошибочно называют ангорскими.

Стоит ли описывать соитие двух влюбленных, если оно не первое и даже не сотое? Пожалуй, не стоит: ведь в нем нет уже бесшабашной неуклюжести незнакомцев, но еще далеко до милой рутины долгих совместно прожитых лет, когда вышелушено все случайное и осталось только главное для обоих, отрадное, но предсказуемое и краткое.

— А помнишь, как это было впервые? Помнишь реку? Жару и айран, льющийся из одних губ в другие?

— Я помню, какой ты был колючий. Тощий и черный, весь в поту, и твой пот пах кандымом. И ты сказал, что не станешь бриться, пока мы не вернемся, потому что бриться здесь все равно, что выдирать с корнем солянки, растущие над рекой. Знаешь, я никогда не забывала об этом, и у меня есть для тебя подарок…

— Завтра, — перебил я ее — Твой сегодняшний подарок уже со мной и всякий другой будет, как та баранка после трех калачей.

Знал ли я, что, так решительно отринув ее подарок, получу его вскоре при столь драматических обстоятельствах? Нет, не знал. Как не знал и того, что день завтрашний будет отличаться от нынешней ночи куда больше, нежели просто день от ночи.

И все же хорошо, что я не взял ее подарка тогда. Ведь то, чем она уже одарила меня, все равно значило и значит для меня куда больше любого материального объекта, даже самого судьбоносного.

***

Образ моих мыслей таков, что я преспокойно могу делить поток мыслей надвое, одновременно с делом, долженствующим поглощать меня целиком, размышляя о вещах отстраненных, нимало не умеряя при том своей деловитости. Даже при решении математических задач, я способен мысленно воспроизводить тронувший меня пейзаж или обдумывать слова, которые прозвучали за моей спиной во время прогулки. И ответ к задаче я получу, затратив не больше времени, нежели если бы посвятил ей себя целиком.

Благо сейчас речь шла не о математике (когда я говорю, что время не было бы большим, это вовсе не значит, что оно не было бы большим), а всего лишь о политике. Я договаривался о поездке на испытательный полигон, мое присутствие на котором, в силу ряда обстоятельств, было оскорбительным для лиц, ответственных за его эксплуатацию здесь, в Саратове. Такая ситуация сложилась без моего участия, но при моем попустительстве. Деликатное дело, однако, но я все же одновременно думал о том, как бы развить наши отношения с Ириной, застрявшие на странном этапе: мы любим, мы тяготеем друг к другу, однако не просто не живем совместно, но и встречаемся только в обстоятельствах пусть косвенно, но связанных с работой. И тут, как часто бывает в подобных случаях, произошел озарение, объединяющее обе проблемы и превращающее их во взаиморешаемые.

— Андрей Гамлетович, поверьте, я не за себя ратую. Но ведь Ирина Кольчина, хотя и талантливый, но еще не очень опытный специалист.

— Причем? Почему Кольчина? — настороженно, но резковато спросил, чуть подергивающий волосатым указательным пальцем над инвентарной папкой, успевший к девяти утра устать Андрей Гамлетович Потеян.

— Но ведь на полигон в первую голову нужно ей. У вас ведь нет на этот счет никаких возражений?

— Нет, разумеется, пусть едет. Зайдет к Силовиной, ей оформят заявку на машину, и поедет еще до обеда.

— Мне бы крайне не хотелось отпускать ее одну. Право, я не буду принимать никаких решений, не напишу ни единой строчки. Только лишь присмотрю, чтобы она все оформляла правильно и, самое главное, обращала внимание на то, на что стоит, а не всякие знаете… интересности. Это ведь только с опытом приходит.

— Да ну, — махнул рукой Андрей Гамлетович — перестраховываетесь! Нормальным образом она одна съездит.

Коль уж слова сами по себе не помогали, я призвал на помощь все свои скромные лицедейские способности и изобразил лицом и всей позой нижайшую мольбу, тем более убедительную, что ей якобы противилось все мое гордое естество.

Андрей Гамлетович хохотнул и произнес:

— Да полно вам! Правда, так переживаете? Бог с вами, поезжайте с ней, контролируйте вволю. Но! — Андрей Гамлетович замер всем телом, только нос его пошевелился непривычным для человека образом. — Помните! Сами пообещали: ни строчки! Кольчина будет оформлена главной — прямо вам говорю.

Со всей сердечностью поблагодарив Потеяна, я поспешил к Ирине.

Застав ее готовой к отъезду, я был изрядно удивлен. На мой же вопрос о том, не на полигон ли она собралась, Ирина ответила утвердительно и с улыбкой сказала:

— Я же превосходно тебя знаю! Несложно было догадаться, что ты выставишь меня вперед, а сам прикинешься дуэньем. Не так?

— Так, — признал я, — только дуэнья — обязательно "она", а если уж "он", то какой-нибудь чичисбей.

Уже через пару часов мы в серой ведомственной "волге" ходко, насколько позволяла не худшая в области дорога, двигались к полигону. Ирина, совершенно игнорируя шофера, и не впервой удивляла меня этаким псевдоаристократическим отношением к обслуживающему персоналу: неизменная вежливость при необходимости общения (отдаче распоряжений если быть точным) и полная отстраненность во всякое иное время. Она в полный голос обсуждала наши рабочие проблемы и излагала свое к ним отношение. И начала так рьяно, что я не успел остановить ее. Теперь же сделать это мягко было затруднительно, и я только надеялся, что шофер