- 1
- 2
- 3
- 4
- . . .
- последняя (7) »
солнечные очки, оборачиваясь, оглядываясь на него - или тот фильм по телевизору, когда женщина входит в пустую комнату и уже неважно, что делает: поднимает ли телефонную трубку, снимает ли с себя юбку - лишь бы в одиночестве, а они бы за ней наблюдали. Арендовали дом у моря - тоже секс: ночью, после долгого пути на машине, входишь в дверь, тело затекло, суставы словно бы заварены наглухо, и тут - тихий шорох прибоя за дюнами: плюхнется и отхлынет, и этот звук - веха, шум где-то в темноте, задающий крови земной, плотский ритм.
Теперь она сидела и думала об этом. Мысли текли беспорядочно, то и дело возвращаясь к началу. К тому, что было восемь лет назад и в итоге перешло в затяжной мрак - их супружескую жизнь. На коленях у нее лежала сегодняшняя почта. Надо бы заняться делами; на фоне того, что случилось, ее мысли ничего не значат; но она все смотрит и смотрит мимо лампы на стену, где словно бы спроецированы они вдвоем: мужчина и женщина, тела видны не целиком, но явственно, реально.
От забытья пробудила открытка - на самом верху растрепанной кипы счетов за электричество и прочей корреспонденции. Текст она проглядела по диагонали, - стандартный, нацарапанный каракулями привет из Рима, от приятельницы, которая сейчас там, - снова перевернула открытку лицевой стороной, всмотрелась. Репродукция книжной обложки: Перси Биши Шелли, поэма в двенадцати песнях, первое издание. Называется “Восстание ислама”. Даже в уменьшенном формате, на открытке, чувствовалось, что работа изящная - буквица с арабесками, напоминающими живых существ: голова барана, небывалая рыба с бивнями и хоботом. “Восстание ислама”. Издано мемориальным музеем Китса и Шелли на площади Испании; в первые же секунды, сквозь оторопь, она смекнула, что отправлена открытка неделю-две назад, не позже. Обычное совпадение - но нет, необычайное: это ж надо, чтобы открытка, на которой значится именно это название, пришла именно сегодня.
Вот и все: несколько минут, попусту потраченные в пятницу на долгой, как жизнь, неделе, спустя три недели после самолетов.
Она сказала матери: - Невероятно: восстал из мертвых, смотрю - в дверях он. Повезло, что Джастин как раз был у тебя. Страшно подумать: увидел бы отца в таком виде. Серая сажа с головы до пят - ох, даже не знаю, - точно столб дыма, стоял передо мной, лицо и одежда в крови. - А мы паззл собрали, паззл с животными: лошади на поле. Ее мать жила неподалеку от Пятой авеню. На стенах - картины, развешенные с досконально выверенными интервалами, на столиках и книжных полках - небольшие бронзовые скульптуры. Но сегодня в гостиной царил безмятежный беспорядок: игрушки Джастина, разбросанные по полу, нарушили дух комнаты, ощущение существования вне времени (вот и славно, подумала Лианна, иначе атмосфера заставляла бы перейти на шепот). - Я не знала, что делать. Телефоны не работали. В итоге мы пошли пешком в больницу. Я вела его, как ребенка, шажок, еще шажок. - Почему он вообще туда пошел - к тебе домой? - Не знаю. - Почему сразу не пошел в больницу? Там у себя, в своем районе. Почему он не пошел к друзьям? Под “друзьями” подразумевалась женщина: мать, как всегда, не удержалась от колкостей. - Я не знаю. - Ты с ним об этом не заговаривала. Где он теперь? - С ним все в порядке. Врачи его пока отпустили. - О чем вы разговаривали? - Ничего серьезного - в смысле, физически не очень пострадал. - О чем вы разговаривали? - повторила мать. Ее мать, Нина Бартос, преподавала в университетах: в Калифорнии, в Нью-Йорке. Два года как на пенсии. Госпожа Такая-То, Профессор Того-Сего, как выразился однажды Кейт. Бледная, исхудавшая - последствия операции: протезирования коленного сустава. Мать состарилась, решительно и окончательно, и, казалось, добровольно: вздумала превратиться в усталую старуху, отдаться старости, увязнуть в ней, войти во вкус. Трости, лекарства, послеобеденный сон, особая диета, походы по врачам. - О чем сейчас разговаривать? Ему надо от всего отрешиться, и от разговоров тоже. - Не пускает к себе в душу. - Ты же знаешь Кейта. - Меня в нем всегда это восхищало. В нем чувствуется потаенная глубина: не только походы и лыжи, не только игра в карты. Но что там у него в глубинах, а? - Альпинизм. Не забывай. - Ты ходила с ним в горы. Да, я как-то запамятовала. Мать, сидящая в кресле, пошевелилась; ноги закинуты на пуфик, подобранный под тон кресла; скоро полдень, а она все еще в халате; ей дико хочется курить. - Его замкнутость, или как там ее назвать, мне нравится, - сказала она. - Но ты лучше остерегайся. - Это он при тебе замыкается - или раньше замыкался, в те редкие моменты, когда вы общались по-настоящему. - Будь осторожнее. Знаю: он подвергался большой опасности. Там были его друзья - тоже знаю, - сказала мать. - Но ты позволила состраданию и милосердию возобладать над разумом.
А еще - беседы с приятелями и бывшими коллегами о протезировании коленных суставов и переломах шейки бедра, о жестокостях склероза и долгосрочных полисах медицинского страхования. Все это столь не вязалось с представлениями Лианны о матери, что закрадывалось подозрение: Нина разыгрывает комедию. Пытается адаптироваться к невыдуманным атакам старости: драматизирует, слегка отстраняется, оставляет люфт для иронии. - А Джастин? В доме снова есть отец. - С ним все нормально. Иди-пойми, что у мальчика в голове. Все у него нормально, опять в школу ходит, - сказала она. - Занятия снова начались. - Но ты волнуешься. Я-то знаю. Любишь растравлять в себе страх. - Что теперь на очереди? Разве ты не задумываешься? На очереди - не через месяц. В ближайшие годы. - Что на очереди? Ничего. Нет никакой очереди. Это случилось, и очередь кончилась. Восемь лет назад в одну из башен подложили бомбу. Тогда никто не спрашивал: “Что на очереди?” А на очереди было вот это. Бояться надо тогда, когда нет оснований. Теперь - поздно. Лианна подошла к окну: - Но когда башни рухнули... - Я знаю. - Когда это случилось. - Я знаю. - Я думала, что он погиб. - И я так думала, - сказала Нина. - Столько людей наблюдало. - И все думали: он погиб, она погибла. - Знаю. - Смотрели, как падают здания. - Сначала первое, потом второе. Знаю, - сказала ее мать. Тростей у нее было несколько - выбирай любую, и иногда, когда выдавалось время или лил дождь, она ходила пешком за несколько кварталов в “Метрополитэн”, в залы живописи. За полтора часа - три или четыре полотна. Смотрела на неисчерпаемое. Она любила большие залы, старых мастеров, все, что непременно воздействует на глаз и душу, на память и личность. Потом возвращалась домой, раскрывала какую-нибудь
Она сказала матери: - Невероятно: восстал из мертвых, смотрю - в дверях он. Повезло, что Джастин как раз был у тебя. Страшно подумать: увидел бы отца в таком виде. Серая сажа с головы до пят - ох, даже не знаю, - точно столб дыма, стоял передо мной, лицо и одежда в крови. - А мы паззл собрали, паззл с животными: лошади на поле. Ее мать жила неподалеку от Пятой авеню. На стенах - картины, развешенные с досконально выверенными интервалами, на столиках и книжных полках - небольшие бронзовые скульптуры. Но сегодня в гостиной царил безмятежный беспорядок: игрушки Джастина, разбросанные по полу, нарушили дух комнаты, ощущение существования вне времени (вот и славно, подумала Лианна, иначе атмосфера заставляла бы перейти на шепот). - Я не знала, что делать. Телефоны не работали. В итоге мы пошли пешком в больницу. Я вела его, как ребенка, шажок, еще шажок. - Почему он вообще туда пошел - к тебе домой? - Не знаю. - Почему сразу не пошел в больницу? Там у себя, в своем районе. Почему он не пошел к друзьям? Под “друзьями” подразумевалась женщина: мать, как всегда, не удержалась от колкостей. - Я не знаю. - Ты с ним об этом не заговаривала. Где он теперь? - С ним все в порядке. Врачи его пока отпустили. - О чем вы разговаривали? - Ничего серьезного - в смысле, физически не очень пострадал. - О чем вы разговаривали? - повторила мать. Ее мать, Нина Бартос, преподавала в университетах: в Калифорнии, в Нью-Йорке. Два года как на пенсии. Госпожа Такая-То, Профессор Того-Сего, как выразился однажды Кейт. Бледная, исхудавшая - последствия операции: протезирования коленного сустава. Мать состарилась, решительно и окончательно, и, казалось, добровольно: вздумала превратиться в усталую старуху, отдаться старости, увязнуть в ней, войти во вкус. Трости, лекарства, послеобеденный сон, особая диета, походы по врачам. - О чем сейчас разговаривать? Ему надо от всего отрешиться, и от разговоров тоже. - Не пускает к себе в душу. - Ты же знаешь Кейта. - Меня в нем всегда это восхищало. В нем чувствуется потаенная глубина: не только походы и лыжи, не только игра в карты. Но что там у него в глубинах, а? - Альпинизм. Не забывай. - Ты ходила с ним в горы. Да, я как-то запамятовала. Мать, сидящая в кресле, пошевелилась; ноги закинуты на пуфик, подобранный под тон кресла; скоро полдень, а она все еще в халате; ей дико хочется курить. - Его замкнутость, или как там ее назвать, мне нравится, - сказала она. - Но ты лучше остерегайся. - Это он при тебе замыкается - или раньше замыкался, в те редкие моменты, когда вы общались по-настоящему. - Будь осторожнее. Знаю: он подвергался большой опасности. Там были его друзья - тоже знаю, - сказала мать. - Но ты позволила состраданию и милосердию возобладать над разумом.
А еще - беседы с приятелями и бывшими коллегами о протезировании коленных суставов и переломах шейки бедра, о жестокостях склероза и долгосрочных полисах медицинского страхования. Все это столь не вязалось с представлениями Лианны о матери, что закрадывалось подозрение: Нина разыгрывает комедию. Пытается адаптироваться к невыдуманным атакам старости: драматизирует, слегка отстраняется, оставляет люфт для иронии. - А Джастин? В доме снова есть отец. - С ним все нормально. Иди-пойми, что у мальчика в голове. Все у него нормально, опять в школу ходит, - сказала она. - Занятия снова начались. - Но ты волнуешься. Я-то знаю. Любишь растравлять в себе страх. - Что теперь на очереди? Разве ты не задумываешься? На очереди - не через месяц. В ближайшие годы. - Что на очереди? Ничего. Нет никакой очереди. Это случилось, и очередь кончилась. Восемь лет назад в одну из башен подложили бомбу. Тогда никто не спрашивал: “Что на очереди?” А на очереди было вот это. Бояться надо тогда, когда нет оснований. Теперь - поздно. Лианна подошла к окну: - Но когда башни рухнули... - Я знаю. - Когда это случилось. - Я знаю. - Я думала, что он погиб. - И я так думала, - сказала Нина. - Столько людей наблюдало. - И все думали: он погиб, она погибла. - Знаю. - Смотрели, как падают здания. - Сначала первое, потом второе. Знаю, - сказала ее мать. Тростей у нее было несколько - выбирай любую, и иногда, когда выдавалось время или лил дождь, она ходила пешком за несколько кварталов в “Метрополитэн”, в залы живописи. За полтора часа - три или четыре полотна. Смотрела на неисчерпаемое. Она любила большие залы, старых мастеров, все, что непременно воздействует на глаз и душу, на память и личность. Потом возвращалась домой, раскрывала какую-нибудь
- 1
- 2
- 3
- 4
- . . .
- последняя (7) »