Душан Митана Сквозняк и другие

1

Случилось это в один из знойных июльских дней. Сорокапятилетняя Вероника Студеная, секретарша директора Братиславского исследовательского института по рациональному использованию земельного фонда, вернулась с работы усталая, отупевшая и автоматически принялась вскрывать конверты, извлеченные из почтового ящика. Все письма, как всегда, были адресованы ее мужу, и это ничуть не удивило ее, ибо с той поры, как она вышла замуж за Виктора, не было ни разу, чтобы в почтовом ящике каким-то чудом оказался конверт, адресованный ей. Пани Вероника вышла замуж несколько лет назад, и с тех пор словно прекратилось ее существование.

Приняв душ, она настежь распахнула окна в надежде, что сквозняк хоть чуточку освежит этот удушливый горячий воздух; от его неподвижности кружилась голова, и кровяное давление, казалось, упало до самой нижней точки. После двух рюмок коньяка ей стало немного лучше, и она, нагая — лишь полотенце из легкой ткани приятно ласкало ее мокрые плечи, — встала у окна и дружески, без малейшего следа экзибиционизма или кокетства, покивала 79-летнему старцу — пану Золтану Хорвату; он сидел на балконе своей квартиры с противоположной стороны улицы, раздетый по пояс, с непокрытым, голым, как колено, черепом, и героически, нимало не опасаясь удара, подставлял свое тело напору солнечных лучей.

Заметив в окне Веронику, он убрал с колен букварь, быстро поднялся и, положив руку на сердце, отвесил учтивый поклон. Лицо пани Вероники залил невинный девичий румянец, ибо она увидела элегантные плавки, горевшие сочно-красным цветом свежей бычьей крови.

— А не много ли вы себе позволяете? — прошептала Вероника, зная, что кричать бесполезно: по разделявшей их улице сплошным потоком проносились колонны машин — их шум исключал всякую попытку словесного общения. Но в общем-то и говорить не было надобности: оба без слов понимали друг друга, оба знали, что с ними творится нечто особое. Вероника инстинктивно чувствовала, что пан Золтан по уши влюблен в нее, и — поскольку природа наградила ее добрым сердцем — совершенно бескорыстно и как бы из жалости позволяла ему что ни день лицезреть своё нагое тело. Она сознавала, что, кроме чтения букваря, это, пожалуй, единственная и, возможно, последняя отрада в его жизни, какую, по словам Виктора Студеного, мужа пани Вероники, длить ему было уже недолго.

А своему мужу она верила на слово, да и больше того: была настолько предана ему, что на протяжении их супружеского союза — иногда ей казалось, что они вместе целую вечность — ни разу не изменила ему (это уточнение, хоть и вносит в нашу правдивую историю нежелательный элемент нереальности, но что поделаешь — такова истина!). Вероника была настолько предана мужу, что ничтоже сумняшеся согласилась с ним, когда он, проштудировав ряд научных работ виднейших футурологов, пришел к заключению, что рожать детей в мир, которому грозят катастрофы, — урбанистическая, экологическая, атмосферная, пищевая, демографическая и множество прочих — в высшей степени безответственно; и даже больше: когда супруг в их свадебную ночь (после обстоятельного изучения бесчисленных сексологических трактатов) объявил, что самая надежная защита от нежеланного зачатия — это полное половое воздержание, пани Вероника с определенной дозой ностальгии приняла и этот аргумент — да, признала она, этот способ, безусловно, самый надежный.

Но с мая нынешнего года, когда она впервые появилась нагая в окне своей квартиры на пятом этаже и встретилась с очарованным взглядом пана Золтана, с нею стало твориться нечто странное, испугавшее ее самое. В каком-то непонятном смятении она блуждала по квартире, ощупывала знакомые предметы, которые до сих пор считала частью своей жизни, но которые сейчас вдруг стали загадочными, чужими, а то и просто враждебными; она блуждала по квартире в поисках чего-то даже никогда не принадлежавшего ей, и все же, казалось, потерянного. Что я ищу, что я так настойчиво и тупо ищу? — спрашивала она себя, чувствуя, как в ее верной, любящей и покорной душе зарождается еретическое семя недоверия к собственному мужу, проросшее в конце концов в робко сформулированный вопрос: В самом ли деле так? Так ли должно быть, как говорит Виктор? Действительно ли жизнь человека — лишь тире между двумя катастрофами? И нет иного выхода?

Виктор, будучи старше Вероники на двадцать лет, вскоре заметил, что с женой творится неладное, и потребовал объяснения, но ответа так и не дождался. Вероника была удручена и запугана, теперь ей казалось, что говорить и молчать — одинаково опасно. Она смутно осознавала, что, поделись она с мужем своими сомнениями, он обвинил бы ее в обмане, ибо был уверен, что после стольких лет совместной жизни, исполненной, по его мнению, гармонии и взаимного понимания, в душе Вероники не могло оставаться места для дьявола сомнений. Но и молчание — не выход, говорила она себе. Если буду молчать, он обвинит меня в несогласии с нашим предыдущим образом жизни. А любое свое обвинение он не обязан доказывать, ибо уже само обвинение, на его взгляд, — доказательство его правоты.

Но с того памятного майского дня изменилась не только Вероника. С той минуты, как 79-летний Золтан Хорват узрел образ нагой Вероники, обрамленный прямоугольником окна, он тоже стал преображаться так явственно, что не было человека, не обратившего на это внимания.

Пан Золтан с каждым днем словно становился на год моложе.

До того памятного майского дня на балконе сидел ветхий старец, что был одной ногой в могиле, а уже в конце июня Виктор сказал Веронике с едва подавляемой злостью: Ты заметила этого старого козла напротив? У него явно появилась зазноба. Ходит теперь в бассейн и тренируется с эспандером. Идиот, вся улица над ним потешается. — Так сказал Виктор и взялся за работу: человек активный с детства, он и сейчас, находясь уже пять лет на пенсии, служил в Бюро актов гражданского состояния и надгробным словом провожал почивших в мир иной. За каждое выступление он получал 46 чехословацких крон, а сверх того ему предоставлялся костюм черного, прошитого серебром трикотажа. Костюм так нравился Виктору, что он был не прочь даже и спать в нем, если бы не испытывал врожденного и удесятеренного многолетней профессией кладовщика уважения к казенному имуществу. Правда, дело было не только в люрексовом костюме: на путь надгробного ритора привели его, главным образом, атеистические воззрения. Он был одержим решимостью бороться против церковного мракобесия, ибо с тех пор, как десять лет назад ему удалили апендикс, он стал убежденным богоборцем. Все было