искушать доктора. А теперь мы тянем за другой шнур, Библия раскрывается. С ее страниц сходит ангел и призывает к миру на земле.

Все происходило именно так, как говорил портной, причем одновременно с каждой фигурой показывался также стишок, передающий искусительные слова дьявола и предостережение ангела. Портной снова потянул за шнур справа, и ангел вернулся обратно в Библию, переплет захлопнулся, а дьявол остался с Фаустом.

— Черт побери! — воскликнул фельдфебель. — И это все вы сами придумали? Надо же вам было стать портным с такой головой на плечах!

— Эту картину я смастерил по образцу той, которую видел однажды в Германии. Я разбираюсь в механизмах. Историю про чародея Фауста я тоже не сам придумал: я видел ее во время моих странствий. Ее представляли в кукольном театре. Ангел восставал из Библии и остерегал доктора Фауста, но часы превратились в Сатану, и, когда ангел исчез и книга закрылась, доктор оказался во власти дьявола. У этого Фауста был еще фамулус, как они его называли, — слуга, прислужник, он знал о договоре хозяина с дьяволом и сам был готов войти в союз с нечистой силой, но вовремя опомнился; в последнем акте спектакля мы видим его бедным и жалким, он служит ночным сторожем в том городе, где живет разбогатевший Фауст. Фамулус знает: стоит ему объявить, что часы пробили двенадцать, как явится дьявол и заберет его господина. Слышится бой часов, фамулус молитвенно складывает руки на груди. «Часы… — кричит он, еле слышным шепотом добавляет: — Пробили», набирает в легкие воздуху и… не может или не хочет произнести «двенадцать». Но это не помогает, и Фауст все равно вылетает из своего окна верхом на языке пламени.

— Вы не созданы для портняжного стола, — сказал фельдфебель. — Видеть мир — только это вам и интересно. Военная служба — вот подходящее поле деятельности для вас. Вперед! Шагом марш! Ордена и медали на груди. Не пройдет и года, как вы станете унтер-офицером…

— А жена и сынишка? — возразил портной. — Ему дудеть в дудку, а ей пойти в маркитантки? Разве это жизнь? Нет, лишь покаты ничем не связан, перед тобой открыт весь мир. Я только и жил те пять лет, когда был сам себе голова. Девятнадцати лет от роду я не имел ни отца, ни матери, ни возлюбленной. Фоборг, где я родился и пошел в учение, — прелестный городок. Соседская дочь Мария была девушкой на выданье уже тогда, когда меня все еще называли мальчишкой, поэтому я гордился тем, что взрослая красавица, с которой многие хотели бы «подружиться», подавала мне руку и лукаво улыбалась при этом, но желать, чтобы она стала моей возлюбленной, — нет, так высоко я не заносился! К тому же я хотел, когда выучусь на подмастерье, отправиться странствовать, хотел повидать белый свет. И потому, как только у меня приняли пробную работу и дали звание подмастерья, я сосчитал накопленные скиллинги, завязал рюкзак и распрощался с добрыми друзьями. А надо тебе знать, что в Фоборге церковь находится в одном конце города, а сторожевая башня в другом. Вечером я проходил мимо башни и там встретил Марию. Она взяла мою голову в ладони и поцеловала — прямо в губы. Меня словно обожгло, никогда с тех пор ничей поцелуй не пронизывал меня так до мозга костей; как хотелось мне, чтобы весь город видел меня в эту минуту! Но мы были наедине. Я посмотрел на верхушку башни. Там нет настоящей галереи для стражников, она лишь нарисована на стене, а на ней — два стражника в натуральную величину и в красках; различить их можно до сих пор, потому что их все время подновляют. Как я хотел, чтобы они были живыми! Я не удержался и в сердце своем произнес: «Вы видели, как самая красивая девушка в городе поцеловала меня!»

— И после этого вы обручились? — спросил фельдфебель.

— Ну да, что-то в этом роде. Я разохотился, как зверь, почувствовавший вкус крови, но я был непоседой и дома не остался, наоборот, после этого случая путешествовать еще больше тянуло. Пять лет бродил я из страны в страну. Я был подручным у порядочных людей, у славных мастеров, но оставался все таким же непоседой.

— А не стали вы после поцелуя Марии охочи до женщин?

— Не хочу казаться лучше, чем я есть, но, Бог свидетель, когда в чужой стране в первый раз обнялся и поцеловался с женщиной, я вспомнил Марию. Она смотрела на меня, и, знаете, я даже покраснел. Вообще-то я всюду чувствовал себя своим. Прожив месяц в городе, я был там как дома, своих тамошних приятелей словно знал всю жизнь и насвистывал вместе с ними их немецкие песенки. Лишь когда что-то воистину потрясало меня, например старый собор святого Стефана в Вене или высокие горы, к склонам которых лепились облака, а у подножия все цвело и плодоносило, как в самом богатом саду, перед моим мысленным взором вставал Фоборг со всеми добрыми знакомыми; слезы выступали у меня на глазах при виде великолепия мира, и я невольно вспоминал сторожевую башню в Фоборге с намалеванной галереей и двумя изображениями стражников, которые видели, как Мария поцеловала меня, и мне думалось, что для меня все здесь было бы еще стократ красивее, будь рядом старая башня, а под ней — Мария в своей душегрейке и зеленой юбке. Но я начинал насвистывать песенку, и опять становилось весело на сердце. Тра-ля-ля! И я вместе с товарищами продолжал путь по белу свету.

— Но ведь и у нас здесь тоже красиво, — перебил его фельдфебель.

— Да, красиво, когда цветут фруктовые деревья, когда клеверные поля благоухают, как букет засушенных цветов в кувшине! Но стоит перевалить через высокие синие горы, что называются Альпами, и словно попадаешь в большой сад; с ним не сравнится графское имение Глоруп, он превосходит любой королевский парк в северных странах! Чужеземцы высекают из гор мрамор, белый, как сахар, и строят из него дворцы, мраморные колонны увивает виноград, крупный и мясистый, как наши сливы. Три года провел я там; а потом однажды пришло письмо от племянника из Хорне, и внизу с самого краю была приписка: «Привет от Марии, она просит не забывать ее». Она приписала это собственной рукой. От этих слов сердце мое растаяло, я понял, что это и есть любовь, и с тех пор уже не знал покоя. Я тосковал, меня тянуло домой, и я решил вернуться. Много ночей шел я в одиночестве, мимо больших монастырей, через города, через горы и долины; наконец я снова услышал датскую речь, увидел шпиль церкви в Хорне, поросшие вереском пригорки у Фоборга, и я посватался к Марии и получил согласие. Теперь уж я больше не странствую. Лишь смотрю на аистов, как они улетают в далекие края и возвращаются домой. Порой меня одолевает тоска, но Мария придумала средство, как с ней бороться: каждое лето один раз мы выезжаем на лодке на остров Торсенг и немного гуляем там. Чем не