желтом стебле.

Когда гроб начали заколачивать, многие отправились разглядывать памятники на других могилах.

Поминки устроили в институтском буфете. Сбросились на водку, кое-какую закуску привезли вдова и дочь умершего, да девчонки-поварихи от широты душевной (я так полагаю, из сэкономленных материалов) — сварили суп с макаронами непонятно на каком бульоне и на горячее приготовили бефстроганов с гречневой кашей. Народу набилось даже больше, чем ожидалось, пришлось к длинному столу приставить ответвления коротких. Такими выступами строится доминошная линия.

Я сидел с краю, слушал выступавших, выпивал, закусывал, смотрел на разложенные по тарелкам ломтики сыра, колбасы, хлеба, скользил взглядом по лицам (особенно меня притягивала курносая лупоглазая рожа заместителя умершего), и вот какие мысли толклись в голове: в определенных ситуациях мы склонны вспоминать и истолковывать ничего не значащие слова, оброненные без повода и между делом фразы — как глубокую мудрость или провидческое предсказание, хотя изрекшие эти фразы люди ничего подобного не имели в виду. Особенно часто такое дополнительное значение приписывается пустякам из жизни покойников — тех, кто недавно нас покинул. Когда у скончавшегося уже не спросить: что он конкретно имел в виду? Когда никакими ухищрениями и способами не заставить его подтвердить или опровергнуть наши догадки и предположения. Ибо теперь все содеянное и произнесенное им — в безраздельном владении и пользовании живых, и только от них зависит, как распорядиться наследством, какой подтекст вложить в тот или иной жест, ту или иную реплику, звучание которой ведь тоже претерпевает с течением времени в сознании живущих некоторые, иногда весьма значительные изменения…

Я силился вспомнить: что за мысли обычно высказывал, беседуя со мной, тот, кого мы недавно зарыли в мерзлый грунт вместе с напиханными в гроб цветами? Излияния его я чаще всего пропускал мимо ушей, никогда он не обнаруживал каких-то экстраординарных ораторских способностей, не говоря уж о философских или научных прозрениях. Кажется, когда я столкнулся с ним в коридоре в последний раз, он произнес примерно следующее:

— Еду домой… Жена обещала приготовить курочку…

И еще я думал: с какой стати и на каком основании мы привыкли считать, что только жизнь человека представляет бесспорную ценность, а остальные жизни, существующие вокруг, используем в своих целях, преследуя свои интересы и удовлетворяя свои потребности? С какой стати распоряжаемся жизнями не нами созданных существ? Неужели только лишь потому, что красивыми словесами научились запудривать себе мозги и никогда прямо не говорим о том, какую страшную сущность собой представляем? Пользуемся тем, что все прочие твари — бессловесны и ничего не могут выкрикнуть в свою защиту, не способны проблеять, промычать, объяснить, возразить? Допустим, если бы коровы, свиньи, овцы умели выражать свои мысли и желания — что им мешало бы собраться за этим же самым столом и справить поминки по той самой корове или хрюшке, чья плоть лежала в блюдах аккуратно нарезанными ломтиками? Мне привиделось: вот поднимается бык с колокольчиком на шее и ревет: “Это была замечательная, редкая труженица, дарившая окружающим молоко самых высоких сортов, питательностью превосходящее лучшие зарубежные аналоги…” А затем слово бы взяла овечка и высветила бы достоинства покинувшей скотный двор мычалицы — с точки зрения ее семейных воззрений, преданности мужу и детям… А потом толстый боров, обливаясь слезами, заговорил бы о своей усопшей половине, поведал бы собравшимся о ее редкостных, исключительнейших душевных качествах и в подтверждение привел бы пример того, что это его очередь была идти на бойню, но жена, видя, что ему еще нужно прибавить в весе и зная, что сама достигла оптимальных размеров и консистенций мяса, добровольно отправилась под нож, то есть пожертвовала собой…

Я стал размышлять: что хотела выразить своим нахальным карканьем кладбищенская ворона? Может быть, она тоже произносила надгробную речь?

Когда я вышел после поминок на свежий воздух, стемнело, улицы зажглись яркими огнями. Близ автобусной остановки толпились пассажиры, я встал поодаль. Тут ко мне и подвалили трое. Они были молоденькие, петушистые, наглые. И противные, какими все бывают в неустоявшемся возрасте. Один, самый длинный и, по-видимому, самый задиристый, встопорщил перышки и начал на меня наскакивать, пытаясь клюнуть побольней. А двое его приятелей заходили с боков и теснили к киоскам. Я отталкивал их, вяло сопротивлялся. Автобусная очередь, как по команде, повернулась к нам спиной. Прохожие либо торопливо проходили мимо, либо замедляли шаги и, разинув рот от любопытства, наблюдали за схваткой. Никто не предпринимал попыток вмешаться. Трое сосунков, почуяв возможность легкой поживы, наседали все наглей. Очень злые у них обнаружились хари. Такие могли сотворить что угодно: полоснуть бритвой по щеке, чиркнуть ножом, проломить висок — и мучайся потом до конца дней… Если выживешь…

Я понял: придется обороняться всерьез. И ударил ногой первого нападавшего. Он скрючился и упал. Остальные двое растерялись. Видно стало: они меня недооценили. Опыт участия в драках я накопил немалый, да и спиртным — от меня, должно быть, несло изрядно. Соплякам было чего опасаться. Я преподал им хороший урок. Влупил ногой второму, кулаком в глаз — третьему. Они бросились бежать. Того, который крючился на асфальте, я оседлал и вдавил ему локоть в горло.

Пока добирался до дому, гадал: чего они ко мне привязались? Скорей всего, им понравилась моя куртка. Что ж, это было в русле моих коровьих, телячьих и свинячьих нежностей: хищникам кажется нормальным и естественным содрать со слабейшего шкуру — чтоб согреться. Взять его тело, чтобы насытиться. Согнать с угодий — где самим приспичило воцариться и обитать. Но нападающему невдомек, что любое, даже самое невзрачное с виду существо способно оказать сопротивление, если загнать его в угол.

Утром я выглянул на кухню не в самый удачный момент. Рита нарезала сыр на деревянной досточке, один ломтик упал на пол, на линолеум, Рита быстро наклонилась, — задрался голубенький халатик и обнажил ее загорелые ляжки, — подняла ломтик с пола, дунула на него и положила в тарелку, к другим аккуратно нарезанным ломтикам. Меня она не видела. Я сделал шаг назад, отступил в коридор, в его успокоительный полумрак, прижался затылком к светлым, недавно поклеенным обоям. В голове, после выпитого накануне, курился туман, было обморочно, сильно мутило.

Из душа, простояв под горячими струями минут двадцать, я вышел посвежевшим,