обнялись.
– Многие лета! – завопил Линч вне себя.
– Мартин, музыку, – распорядилась мадам Медор с неизменным достоинством.
Вместо музыки в зале воцарилась полная тишина. Все повернулись к табурету у рояля. Мартина не было. Никто не заметил, как музыкант исчез! Хильда со значением поглядела на Альвареса.
Камполонго, услужливый, ловкий, включил приемник: загремели самые траурные аккорды Седьмой симфонии Бетховена. С почти королевским достоинством мадам Медор сняла кольцо с изумрудом и надела его на палец Бланките.
Камполонго заметил:
– Хотя мать с дочкой то и дело ссорятся, взгляните, как они любят друг друга: такова природа человеческая!
– Нелепица. Чистое безумие, – возразил Альварес.
– Даже не знаю. Бедная девочка. Мне ее жаль, – призналась Бианки Вионнет.
– Еще чего! – стал спорить он.
– Это меня растрогало.
– Как в кино. Говорим, что фильм скверный, и все же плачем. Я не иду на попятную.
– А при чем тут кино? Мать и дочь: что может быть естественнее.
– Прошу заметить, – произнес Альварес в гордом порыве, – я, несомненно, самый трусливый из всех, но теперь выясняется, что только мне и хватает духу взглянуть правде в лицо. Думаете, я поддамся? Ни в коем случае. Таким и останусь до самого конца. И что вы на это скажете?
– Что вы так и не выросли, что вы еще совсем ребенок. Ничего нет скучнее мужчины, выставляющего напоказ свою храбрость.
Альварес пристально вгляделся в Бианки Вионнет, стараясь ее понять.
– Ах, так вы – сторонница сострадания? Одна моя знакомая, молоденькая девчонка, без конца просит меня проявить сострадание.
Бианки Вионнет отозвалась с невольной резкостью:
– Эта девчонка кривит душой. Я не верю, будто можно жертвовать собой ради ближнего.
Альварес проговорил почти мягко:
– Иногда приходится думать и о ближнем. Я верю в сострадание. Это чисто человеческая добродетель.
– Ах ты, злодей! – проворковала де Бианки Вионнет. – И чем только пленила тебя эта девчонка?
Альварес не слышал вопрос: он провожал глазами Бланкиту, – та прошла через столовую, вышла в вестибюль, удалилась в туалетную. Он извинился:
– Я сейчас приду.
Он встал, прошел к туалетной комнате, приоткрыл дверь, увидел девушку с гребешком в руке, разглядывающую себя в зеркало. Вытащил ключ, который был вставлен в замочную скважину изнутри, и прошептал почти неслышно:
– Пусть стучит и кричит, из-за Бетховена ее никто не услышит.
Осторожно запер дверь, отбросил ключ подальше. На обратном пути встретил Хильду.
– Если увидишь священника, – сказал Альварес, прислоняясь к входной двери, – скажи ему, что те стихи – не мои. Я просто помню их наизусть. Их написал какой-то мой тезка.
– Куда вы? – всполошилась девушка.
Альварес ответил, держась за щеколду:
– На берег. Хочу сказать этим негодяям, что я сообщил в полицию; и пусть убираются из Сан-Хорхе.
– Они вас убьют.
– Неужели ты так и не поймешь, Хильда? На свете уже нет ничего важного.
Альварес приоткрыл дверь, а девушка повторила:
– Нет ничего важного, значит?..
– И я тоже, – подтвердил Альварес.
Хильда в отчаянии протянула руку, но он шагнул на улицу и тут же потерялся в ночной жути. Шагнул еще и еще, решил, что заблудился, но тотчас разглядел вдали мерцающий свет. Теперь у него был ориентир, и он зашагал тверже.