верно, думают все матери мира.

И я слышу стон. Стон, переполненный такой страшной болью, что кажется — слышен повсюду на Земле.

— Сашенька… Родно-ой мой…

Те же слова, какими встречала тебя совсем недавно у дверей дома. Слова радости, вдруг ставшие стоном.

И вдруг будто кто вплеснет в сознание мысль, которую я прочел где-то незадолго до этого дня: «Если дети хоронят родителей — это мир, если родители хоронят детей — это война…» И все восстает во мне против того страшного непокоя на Земле, из-за которого и на миг не разжать стиснувших оружие пальцев, из-за которого даже в мирные дни сраженными падают солдаты и до срока седеют матери.

Все, все это я беру с собою в дорогу. Она начинается здесь, у обелиска, с которого глядит на меня родное лицо. Трудная дорога — в горе, как в гору.

И где-то там, впереди, пройдет она еще через один тягостный день, от которого не одному мне — всей Земле станет больно. Страна будет хоронить героев — Юрия Гагарина и Владимира Серегина. Трагическая гибель при исполнении служебных обязанностей.

На экране телевизора я увижу траурную Москву. И глаз не отвести будет от скорбно поникших матерей и жен.

…Я отойду от экрана и стану смотреть в окно. На Каму, твою любимую Каму — она черная от ветра и горя. И буду думать о людских судьбах. О погибших героях. О тебе. Сравнивать… И окажется, что отличны только масштабы жизни — всего, что успели герои и что успел ты, простой сержант-ракетчик. За их плечами огромный подвиг: двадцать лет назад о таком писали только в фантастических романах; им рукоплескал мир, весь мир их хоронит, и весь мир будет ставить им памятники… Ты не успел совершить подвига. Тебя знают немногие. Но смысл тот же: жизнь, отданная за жизнь Родины.

Разве не о том письмо маршала, которое он прислал нам:

«Я, как и вы, отец, и мне понятны ваши горе и боль родительского сердца оттого, что так трагически оборвалась жизнь вашего сына в расцвете духовных и творческих сил… Это потеря не только для семьи, но и потеря для нашей Родины. Командование части дало исключительно высокую боевую и политическую характеристику вашему сыну. Ваш сын погиб на боевом посту при исполнении служебных обязанностей по защите нашей Родины. Я не оговорился, ибо для нас нет границ мирного и военного времени, мы всегда на переднем крае…»

«Всегда на переднем крае». Так написал о тебе маршал.

ПИСЬМО ВТОРОЕ

…А я вот пишу тебе.

Я хочу, чтобы ты прожил со мной всю твою жизнь еще раз. Заново. Только постигнув все то, что ты успел, я смогу понять, что ты смог бы успеть, окажись твой срок подлинней.

На ладони моей диковинный синий кристалл. Огромный и прозрачный. А если посмотреть через него на солнце… Постой, как это было?

Тебе минуло шестнадцать в тот год.

Помню, ты разглядывал через увеличительное стекло крохотный кристаллик медного купороса — синюю, как предвечернее небо, прозрачную песчинку. Рядом, в склянке с голубой жидкостью, томились сотни таких же. Они хотели растаять и не могли: то был насыщенный раствор, уже не принимавший в себя ни единой крохи.

И вдруг ты выдернул волосок из рыжеватого своего вихра и ловко так приладил к нему ту синюю крупинку с ладони. Подвесил на спичке и опустил в раствор:

— Пускай растет…

Каждое утро ты доставал ее и долго-долго всматривался в гладкие, сказочно растущие грани.

И вот однажды я увидел, как ты с балкона глядишь на солнце сквозь граненый сверкающий камень и щуришься.

— Взгляни, папа…

Я поднес его к глазам и увидел в глубине, на самом донышке июльского полдня, ослепительно синее солнце. Непричесанное. В синих дымящихся протуберанцах.

— Будто ветер его взъерошил, — сказал ты, и я подивился меткости образа.

Не знал я тогда, что наступит день, когда снова будет лежать на моей ладони тот синий, из пустяковой песчинки выросший камень. И я как бы через него увижу все вглубь — до самого донышка, — все, что было возле меня и что, оказывается, так приблизительно я знал раньше.

Кристалл этот мне попался на глаза, еще когда ты приезжал в отпуск. Помнишь, накануне Нового года ты искал в нашей фотолаборатории ролик с кинопленкой; там были интересные кадры с солнцем: солнце под стрелой башенного крана; солнце, разрубающее лучом надвое черный ствол старого тополя; солнце над родными местами — заснеженный поселок, край твоего детства… Ролик ты не нашел тогда, далеко, видно, упрятал, но я, помогая искать, наткнулся на коробочку, где ты хранил тот синий кристалл.

— Помнишь? — спросил я, доставая его.

— А как же ж! — ответил ты. И продолжал поиски.

Я глядел на камень и опять думал о солнце, о солдатской твоей судьбе, в которой крепко радовала меня та гордость нелегким делом, которую я в тебе чувствовал.

Но давай еще припомним твой отпуск и ту новогоднюю ночь.

Она по-особенному тиха, эта ночь. Горит елка — вся в разноцветных лампочках; накануне мы ее украшали вместе с тобой, и я приметил, как с задумчивой улыбкой оглядывал ты каждую игрушку, словно с детством переговаривался. Гостей нет. За праздничным столом только мы — ты, мама, Лина с Егором и я. Мне радостно, что все мы вместе. И грустно: через три дня кончается твой отпуск.

О том же, верно, задумался и ты, по глазам догадываюсь.

Нет с нами Татьянки, и я знаю, что мысли твои о ней. Но ты, как всегда, стараешься не подать виду. Рассказываешь разные солдатские истории. И мы смеемся тому, как твой дружок шофер однажды в кусты удирал «со скоростью света», обнаружив под капотом машины препо-рядочной величины змею: погреться заползла на холодной зорьке… А тут еще «божье создание Виничио», неизвестно чем вдохновившись, с каким-то петушиным утробным клекотом вдруг стал носиться по комнате, выкидывая презабавные коленца, — это называется у нас «Миша показывает кино».

И снова тишина. Погашена люстра. Горят лишь ночник над диваном, да елка, да отраженные огоньки в недопитом твоем бокале.

И вдруг ты, чуть уже под хмельком, запел ту нелепую песенку, какой с давних пор привык отвечать на все мамины тревоги о твоем здоровье, и мама всегда воспринимала ее как ироническое отрицание любых тревог:

— И никто не узна-а-ет, где могилка моя-а…

Но в тот вечер это прозвучало иначе. Может, потому, что впереди была разлука. Ты спохватился, понял, как тревожно стало от неуместной песенки, и, как всегда, обернул все шуткой.

А маме подумалось (она мне скажет об этом после) о простой вещи. Вдруг эта песенка — отзвук какой-то твоей тревоги, может, опасности даже, о которой не хочешь или не можешь сказать прямо? Мы ведь ни о чем не расспрашивали, зная: есть у Отчизны тайны, которые умирают