себе я действительно не раз об этом думал.
— Джен, не так уж я уверен насчет этих джаммеров. Думаю, они палят из пушек по воробьям. Однако рискуют, управляя мозгами других людей. Нельзя вот так запросто шастать повсюду и переиначивать людей на свой лад, чтобы при этом никто ни о чем не догадался. И когда кто-то серьезно пострадает, вся эта причудливая идея потеряет свою привлекательность. Понимаешь?
Джен на мгновение задумалась, потом пожала плечами.
— Может быть. Но из этого следует лишь то, что они нуждаются в нашей помощи. В твоих аналитических способностях, в твоей широчайшей базе данных, где собрано множество бесполезных фактов. И в моем, хм, оригинальном взгляде на что бы то ни было. Мы можем помочь им. И это круто. Уж кто-кто, а они-то на самом деле в струе.
— Это точно.
Я вспомнил первый свой школьный день здесь, в Нью-Йорке, осознавая, как низко я скатился по склону пирамиды. Тогда, входя в класс на глазах у всех, я, неожиданно оказавшийся провинциалом, мигом приметил, кто тут крутые ребята. Они были такими блестящими, такими яркими, такими показушными, что больно смотреть. Способностью распознавать тех, кто в струе, независимо от возраста, я обладал уже тогда.
Но с того самого дня я никогда им не доверял.
Но почему тогда я доверял Джен? Эта девчонка всего двенадцать часов назад расплевалась со мной, над… кучей кроссовок. И наверное, возненавидела меня за то, что я не остался там, чтобы помочь, забыв об ее утверждении, что если она упустит этот единственный шанс с джаммерами, то снова утратит свою крутизну; это так просто, как переступить через трещину в тротуаре.
Да уж, чтобы верить, надо свихнуться. Но зато это вполне в духе Джен.
Как бы то ни было, сейчас она меня больше не ненавидела.
— Возможно, Хантер, мы могли бы сделать их еще круче.
Я посмотрел на нее и рассмеялся, зная, что помогу ей найти их. Потому что Джен считает, что они нужны ей, а она нужна мне.
— Конечно, мы могли бы.
Она бросила еще один взгляд в сторону фабрики и пожала плечами.
— У меня для тебя подарок.
— Еще один?
— Куртка не считается. Она была твоя, куплена и оплачена.
Меня кольнуло.
— Ну, по правде, так до сих пор не оплачена.
Она улыбнулась и убрала бинокль в свой рюкзак, сначала (что я с радостью отметил), поместив его в прочный, подбитый изнутри чем-то мягким, советских времен футляр. А взамен извлекла наружу бумажный мешок. Джен и открыть его не успела, как я ощутил запах горелого пластика.
— Я же говорила, что обязательно должно что-то сохраниться. Тебе нужно было остаться, будь у меня помощь, на это не ушло бы целых два часа.
Она аккуратно развернула бумагу, приговаривая:
— Только одна, с самого дна кучи.
У меня отвисла челюсть.
Кроссовка чудесным образом осталась неповрежденной огнем, жаром и копотью, вставки остались гибкими и все так же отливали серебром. Шнурки пробегали сквозь мои пальцы, словно струйки песка, петельки поблескивали, крохотные велосипедные спицы вращались в солнечном свете.
Я почти забыл, как они прекрасны.
— Пахнет пожаром, — заметила Джен. — Было хуже, но я истратила пару емкостей обувного дезодоранта, и ничего — помогло. Со временем выветрится.
— Да мне плевать, как она пахнет.
Я понял, что это мне тоже нужно. О том, чтобы переиначить Джен, речи уже не шло. Ее мозг был уникален и готов ко всему, начиная от прыжков с крыши на крышу или перелезания через воздушные колодцы до тайных революций, а вот у меня давно не было такого чувства, словно я способен лететь — на худой конец, раскачавшись на канате.
Я взял у неё кроссовку и крепко прижал к себе.
— По-прежнему думаешь, что джаммеры такие уж плохие? — спросила Джен.
Я посмотрел за реку, на врагов всего, что было мне дорого, и сделал им кивок.
— Не всегда. У них есть свои фишки.