глазищами — душу переворачивало. И вспоминались мне глаза попа, что в церквухе от меня отвернулся. Жуткие глаза, страшные — будто он все мое будущее узрел сразу. Узрел и содрогнулся от ужаса, от боли за меня и за себя, не способного помочь мне, от ужаса лютого. Только тогда я понял, что было в его взгляде. Но для этого пришлось мне пройти всеми дорогами преисподней и вывариться в каждом котле ее, выстудиться в каждом леднике гибельном. И не слышал я больше голосов…

А услышал только в последний раз, когда все повторилось мучительнейшей чередой. И снова очнулся я в гробу сыром, в расползающейся и гниющей плоти своей. И не шевельнулся я, почуяв удушье. Не хотел я больше на землю, на свет белый. И готов был пройти по пути страданий еще и еще раз, сторицей и более того, только не наверх, только не туда… И вот прозвенело в голове моей, прогудело без тембра, без добра и злобы, безучастно:

— Ты свободен!

Обезумел я. Не поверил голосу. Заорал хрипом не слышным:

— Чего-о-о?!

Но не услышал ответа. Ибо силы высшие и нижние два раза слов своих не повторяют. И понял, что кончился путь мой смертный.

И начинается путь новый.

На этот раз я умирал сто раз, я задыхался и терял сознание, я стонал, выл, скрежетал зубами, продираясь сквозь толщу земную из могилы моей — каждая пядь, каждый вершок земли давались мне болью дикой, страхом смертным и отчаянием.

Целую вечность выползал я из заточения моего: умирал и воскресал бессчетное число раз, надрывался, рвал хребет, жилы, стенал и вопил.

И выполз.

Вот тогда и почувствовал я, что тело мое, живое, только израненное, изрубленное, изорванное. И не убивал его, не жег больше дневной свет, ибо не мертвым я восстал из могилы, а живым воскрес. Но не мог на свету белом я быть, не мог — узревшие меня, не перенесли бы вида моего. И потому той же ночью уполз я на окраину городка — голый и мокрый аки червь, в кровище собственной и гное, уполз по сырой земле, меж луж и помоек. Спрятался в подвале брошенного, заросшего репьем дома. По ночам выползал, обшаривал мусорные баки и поедал отбросы. Две недели отлеживался и отъедался я, прежде чем сумел на ноги встать. И тогда впервые показался я на люди. Мог бы убить забулдыгу какого-нибудь, прохожего позднего, обрядиться в его одежды. Но не стал этого делать. В полуистлевшей мешковине с помойки добрел я до угла заводского, сел, драньем прикрыл голову и протянул руку.

За неделю я собрал грошей на самый дешевый костюм, рубаху, плащишко уцененный и стоптанные башмаки. А еще через четыре недели поехал в Москву. Но каждую ночь с сумерек и до рассвета сидел я с огрызком карандаша по чердакам и писал страшную повесть мою. Не дописал до конца… ибо не написал ни начала, ни середины, не уложились они в рассказе моем. Коли достанет сил, позже допишу. И отдал я все написанное мною в единственную редакцию, где не отвернулись от меня. Лишь одна газета дала мне слово — “Голос Вселенной”. И теперь мне бояться нечего. Даже если спецслужбы и спецмедчасти, что охотятся за мною девятый месяц, изловят меня и запытают насмерть — не боюсь, не напугать им меня, пуганный, а вот люди узнают про тот свет, и про этот свет… и может, простят меня, окаянного, как простил меня Всевышний за муки мои и тяготы.

От редакции. На этом обрываются документальные записки воскресшего и раскаявшегося маньяка-убийцы. Мы надеемся, что когда-нибудь он снова придет к нам, снова принесет очередную ученическую тетрадку, испещренную нервным корявым почерком. И мы узнаем еще больше о мирах иных и неведомых.

Мы не станем давать комментариев специалистов, так как убедились, что человеческое им чуждо, что в каждом из исследователей живет помимо его воли вивисектор. Но не изучение и рассматривание в лупу нужно страждущим и болящим, а лишь понимание и сострадание. Возможно, воскресший уже давным-давно пойман властями или мафией, что одно и то же, давно он не заглядывал к нам. Не исключено, что его повторно убили, и не удивимся мы этому, ведь за последние годы «демократических реформ», вылившихся в государственный геноцид русского народа, миллионы людей по всей России были уничтожены. В страшное и горькое время мы живем. И ежели уже мертвые восстают из могил своих и несут нам вести о горестях того света, будто успокаивая нас на свете этом, то недалек, видно, конец века, предреченный и неминуемый.