Фазлиддин Мухаммадиев Путешествие на тот свет, или Повесть о великом хаджже

17+1

На турбовинтовом воздушном гиганте мы направляемся в паломничество.

Нас восемнадцать человек. Семнадцать священнослужителей — мулл, имамов, мударрисов, хатибов, мутавалли, и восемнадцатый — я, ваш покорный слуга, врач-терапевт, как говорит пословица, покойник среди мертвецов.

Ежегодно на праздник Курбан-байрам в Мекку и Медину отправляется из Советского Союза группа мусульман, чтобы на родине пророка очиститься от грехов, обрести саваб^[1] и возвратиться в высоком звании аджи.^[2]

Паломников обычно сопровождает врач, который наблюдает за их здоровьем, но на этот раз, подобно кровельщику, который чужую кровлю кроет, а своя течет, он заболел, и честь сопровождения наших выдающихся мусульман на землю пророка пала на меня. Нашими попутчиками были артисты китайского цирка, летевшие на гастроли в Судан, много иностранцев, среди которых были и суданцы, а также советские специалисты, направлявшиеся в Каир.

ИЛ-18 поднялся с Шереметьевского аэродрома поздней ночью и вскоре набрал высоту в десять тысяч метров. В иллюминаторы видно только черное небо, усеянное звездами. Рядом со мной сидит мутавалли из Башкирии Исрафил.

За пять дней, проведенных будущими хаджи в Москве в ожидании вылета, мы с Исрафилом сблизились.

― Как вас звать, доктор? ― в первый же день спросил он.

― Курбан, ― ответил я.

― Курбан… Курбан… Хорошее вам дали имя. В честь праздника. Легко запоминается. А меня зовут Исрафилом.

― Тоже знаменитое имя, ― любезностью на любезность ответил я. ― В честь почтеннейшего архангела Исрафила, который в одно прекрасное утро пробудит трубным гласом всех рабов божьих и оповестит о начале судного дня.

Мутавалли закивал и улыбнулся.

«Оказывается, и в небесной канцелярии разбухшие штаты, ― подумал я. ― Почтеннейший архангел слоняется миллионы лет без дела ради того, чтобы один единственный раз в день страшного суда подуть в свой карнай».^[3]

Монотонно гудят могучие моторы. Приветливые стюардессы, покончив с делами, отправились на отдых. Плафоны выключены. В салоне царит полумрак.

Пассажиры мирно дремлют в своих креслах. Глава нашей группы вместе с переводчиком находится в другом салоне, который считается более комфортабельным. Скажу, не преувеличивая, что я летал на ИЛ-18 и ТУ-104 не менее сотни раз, но на внутренних авиалиниях места не делились на лучшие и худшие. Лишь женщинам с детьми и больным предоставлялись места поудобнее. А сейчас, хоть мы и летим на нашем советском самолете, салоны разделены на первый и второй классы. Первый класс, конечно, стоит дороже. Там меньше слышен гул моторов, да и пассажиры его имеют право взять с собой чемоданы потяжелее, чем мы, второклассники. Ничего не поделаешь. Рейс зарубежный, и это, по-видимому, уступка иностранным традициям.

Гудят, гудят моторы. Пассажиры, откинув спинки кресел, спят. Исрафил некоторое время вглядывается в забортную темноту, но вскоре тоже засыпает. У меня дурная натура — не могу спать в воздухе, хоть убейте. Хорошо, что самолеты стали летать быстро. Лет семь — восемь назад рейс из Душанбе в Москву занимал около двух суток, включая сюда частые посадки для заправки горючим и смены экипажа. Прибыв в Москву, ваш покорный слуга вместо того, чтобы сразу заняться делами, навестить друзей, по которым истосковалась душа, или просто побродить по любимым улицам и скверам, сворачивался калачиком в номере гостиницы, чтобы освежить одуревшую от бессонницы голову.

Что ж, теперь это к лучшему. Мне поручено следить за здоровьем своих спутников. Правда, они прошли тщательный медицинский осмотр, им были сделаны прививки против всех и всяческих эпидемий — оспы, холеры, чумы, тропической малярии, которые все еще иногда вспыхивают за рубежом, но тем не менее нужно быть начеку.

С давних пор известно, что каждый последователь Мухаммада мечтает хоть разок в течение земной жизни повидать своими глазами священные места, и тот, кто по нездоровью или из-за истощения испустит дух на пороге божьего храма,^[4] почитается как особо отмеченный Аллахом раб божий и чуть ли не святой.

А вдруг, думал я в те дни, когда еще не повстречался со своими будущими спутниками, кто-нибудь из них обвел врачей вокруг пальца и за здорово живешь, не будучи здоровым, прошел медкомиссию?! Разве не случается в нашей практике, что мы ставим свою высокочтимую печать на больничном листе или на путевке в санаторий людям, которые одним ударом кулака могут превратить в песок каменную гору?!

Двумя рядами впереди меня с присвистом и бульканьем, вторя гулу моторов, спит, поблескивая лысиной, почтенный мулла Нариман. Будь я врачом в том городе, где живет этот досточтимый служитель Аллаха, я бы не только в Саудовскую Аравию, но и в обыкновенную туристскую поездку по родному краю не подпустил бы его на пушечный выстрел. Сердце у муллы Наримана напоминает переспелый помидор — тронь его кончиком мизинца, и… Можно не объяснять, что произойдет дальше.

В Москве все мы жили в гостинице неподалеку от ВДНХ, по правой стороне проспекта Мира. На второй день, признав друг друга по бородам, чалмам и халатам и познакомившись, семь или восемь будущих хаджи собрались в чьем-то номере побеседовать о недугах, перенесенных каждым из них…

Воспользовавшись этим, ваш покорный слуга приступил к исполнению обязанностей — по внешнему виду определял состояние здоровья своих подопечных, заносил в блокнот первые впечатления, а также имена, возраст и краткие сведения о возможных недугах каждого из них.

Вдруг вбежала дежурная по этажу и, задыхаясь от волнения, спросила:

― Где врач? Вашему товарищу плохо… Он там, в номере, бедняга…

На кровати в полубессознательном состоянии распластался этот самый мулла Нариман. Его слабое сердечко трепетало, словно сердце голубки. Я велел прибежавшим следом за мной паломникам настежь растворить окна. Один из них, помоложе, пока я осматривал больного, сбегал и принес чемоданчик с моими медицинскими атрибутами. Через полчаса после инъекции душа муллы Наримана вернулась в тело и, приподнявшись в постели, он принялся произносить речь.

― Уважаемые господа, ― изволил сказать почтеннейший мулла. Несколько секунд он разглядывал нас, прикидывая, можно ли вести речь в таком же духе и, решив наконец, что можно, продолжал: ― Господа, от радости я не знаю, что и говорить. Нет, не возражайте, не знаю. Дух мой вознесся на седьмое небо при виде моих спутников по этой святой поездке. Рабы божьи неисчислимы, но честь такая выпадает на долю не каждого. Нет, не возражайте,