Пимена:
— Да… и это… да…
С полотна:
— И еще: ты радовался, что за меня дали много денег…
Из глаз Пимена:
— Нет, нет, я радовался возможности работать… Ты же знаешь: я нищий…
С полотна:
— А на автопортрете ты нищий? Мне легче было на каторге, чем быть проданным тобою и висеть пред глазами врагов.
Из глаз Пимена:
— Я не вешал тебя там, я не продавал тебя… Пойми ты: болезнь.
С полотна:
— Не оправдывайся! Ты к кисти шел от тюрьмы, от фабрики и завода. Забыл? Я, это — ты… А ты написал себя же в кандалах, продал врагам и опять начал писать… Тысячи лепечут о нашей силе, о нашей борьбе, о неизбежности нашей победы, но самые жгучие слова о нас, слова-орлы слетают с их уст воронами, воробьями… И ты хочешь быть таким?
Из глаз Пимена:
— Ты не смеешь… я не продажный… я не стану таким…
С полотна:
— Ты был похож на такого…
…Грохот наружной двери и ворвавшиеся в коридор звуки шагов оборвали спор. Пимен выпрямился, и глаза Кандальника погасли. Шаги вот, вот… Минута — и войдет Феля, а с нею еще кто-нибудь… и увидят позор Пимена, услышат с полотна крик об его измене… Он схватил кисть, краски, чернотою лихорадочно затянул глаза Кандальника и отошел.
Шаги прокатились мимо. Волнение схлынуло, и глаза потянулись к полотну. Кандальник бил веками о муть мазков, силился сорвать ее и увидеть.
Пимен накинул на него занавеску, отошел к окну и прислушался к себе. В груди щемило тлеющей горечью. Глаза вновь поползли с подоконника на пол, к ногам мольберта и замерли на занавеске против глазниц…
…На перекрестках всех дорог Пимена стал Кандальник. Рука вскинута, а слепые, зияющие чернотою, глазницы трубят:
— Когда я увижу фабрики и заводы?!.
1923 г.
1923 г.