коленях его брюк, на незастегнутые пуговицы его пиджака, на складки живота под его фланелевой рубашкой в заплатах. Он посмотрел на его руки, трудившиеся над золотыми узлами проволоки, – это были твердые, загорелые руки, с пятнами грязи под поломанными ногтями и пятнами от табака на кончиках пальцев. Пока он снова и снова связывал железные зубья, хотя и понимал, что они сидят непрочно, трясутся на ручке и соскакивают, черты лица садовника приняли решительное выражение. Ребенок испугался силы старика, его грязи, но, глядя на его длинную, густую бороду, без всяких пятен, белую, как руно, он вскоре успокоился. Борода была бородой апостола.

– Я помолился дереву, – сказал ребенок.

– Всегда молись дереву, – сказал садовник, подумав о Голгофе и рае.

– Я молюсь дереву каждую ночь.

– Молись дереву. Проволока лопнула.

Поверх оранжерейных цветов ребенок показывал на дерево, единственное из деревьев в саду, на котором не было ни одной снежинки.

– Бузина, – сказал садовник, но ребенок, поднявшись с ящика, закричал так громко, что неисправные грабли с грохотом полетели на пол.

– Первое дерево. Первое дерево, про какое ты мне рассказывал. Вначале было дерево, сказал ты. Я слышал, – кричал ребенок.

– Бузина, не хуже других, – сказал садовник, понижая голос, чтобы позабавить ребенка.

– Самое первое из всех, – сказал ребенок шепотом.

Вновь успокоенный голосом садовника, он улыбнулся через окно дереву, и вновь проволока обвилась вокруг поломанных зубьев грабель.

– Бог растет в странных деревьях, – сказал старик. – Его деревья находят отдохновение в странных местах.

Пока он вел рассказ о двенадцати остановках на крестном пути, дерево ветвями приветствовало ребенка. Голос апостола поднимался из глубин просмоленных легких.

И они вознесли его на дерево, и пронзили ему гвоздями живот и ноги.

Ствол бузины заливала кровь полуденного солнца, окрашивая кору.

Идиот стоял на холмах Джарвиса, глядя вниз на безукоризненную долину, с вод и трав которой поднимались и разлетались утренние туманы. Он видел, как испаряется роса, как глядятся в ручей коровы и темные тучи улетают, заслышав гимн солнцу. Солнце ходило по краю блеклого, водянистого неба, точно леденец по поверхности воды в стакане. Он изголодался по свету, когда на его губы упали первые капли почти невидимого дождя; он надергал травы и, пожевав ее, ощутил на языке зеленый вкус. Так что во рту у него разливался свет; свет звучал и в его ушах, и вся долина с таким чудным названием была владением света. Он знал про холмы Джарвиса; их гряда возвышалась над косогорами графства и была видна на много миль вокруг, но никто не говорил ему про долину, лежащую у подножия холмов.

– Вифлеем, – сказал идиот, обращаясь к долине, перекатывая звуки слова и сообщая ему все великолепие валлийского утра. Он братался с окружающим его миром, пригубляя воздух, как пригубляет свет, соединяясь с ним, новорожденное дитя. Восходя испарениями от всего этого обилия трав и деревьев и длинного рукава реки, жизнь долины вливала в него новую кровь. Ночь иссушила жилы идиота, рассвет в долине наполнил их вновь.

– Вифлеем, – сказал идиот, обращаясь к долине.

У садовника не было для ребенка подарка, так что он вытащил из кармана ключ и сказал:

– Это ключ от башни. В сочельник я открою тебе ту дверь.

До наступления темноты они с ребенком поднялись по лестнице на башню, ключ повернулся в замке, и дверь, точно крышка тайного ларца, открылась и впустила их. Комната была пуста.

– А где секреты? – спросил ребенок, пристально вглядываясь в обросшие пылью балки и паучьи углы, в свинцовые переплеты окна.

– Хватит и того, что я дал тебе ключ, – сказал садовник, считавший, что у него в кармане вместе с перьями птиц и семенами цветов хранится ключ от вселенной.

Секретов не оказалось, и ребенок заплакал. Снова и снова обследовал он пустую комнату, взметая пыль, в поисках не имевшей своего цвета потайной двери, простукивал голые стены в ожидании глухого звука комнаты, спрятанной в башне. Он смахнул с окна паутину и сквозь пыль смотрел на снежный сочельник. Мир холмов уходил вдаль, в замкнутое небо, и вершины холмов, которых он никогда не видел, карабкались вверх, навстречу падающим снежинкам. Перед ним простирались леса и утесы, бескрайние моря голой земли и новый прилив горного неба, пробегавший по черным пляжам. На востоке вырисовывались очертания безымянных горных созданий и заросшая деревьями лощина.

– Кто это? Кто это?

– Это холмы Джарвиса, – сказал садовник, – что стоят от начала.

Он взял ребенка за руку и увел его от окна. Ключ повернулся в замке.

В эту ночь ребенку спалось хорошо; была сила в снеге и тьме; была несмолкавшая музыка в молчании звезд; тишина – в стремительном ветре. И Вифлеем был ближе, чем он ожидал.

В рождественское утро идиот вошел в сад. Его волосы были мокры, а осыпанные снежинками драные башмаки облеплены грязью. Уставший от долгого пути с холмов Джарвиса и ослабевший от голода, он сел под бузиной, под которую садовник прикатил бревно. Сжав руки и выставив их вперед, он увидел разоренные клумбы и бурьян, бурно разросшийся по краям дорожек. Над красным плющом, словно дерево из стекла и камня, вздымалась башня. Потянул свежий ветер и накинулся на дерево; идиот запахнул ворот пиджака вокруг шеи, поглядел на свои руки и увидел, что они сложены в молитве. Потом его охватил страх перед садом: кусты – это его враги, и деревья, образовавшие аллею, спускающуюся вниз, к воротам, в ужасе подняли руки вверх. Место было слишком высокое, сверху вниз глазевшее на высокие холмы; место было слишком низкое – он дрожал на оперенных плечах новой горы. Разъяренный тишиной, ветер здесь неистовствовал, пробуждая еврейский голос в ветвях бузины; тишина билась здесь, как человеческое сердце. И, сидя под этими грозными холмами, он услышал, как внутри у него воскликнул голос-

– Зачем ты привел меня сюда?

Он не мог сказать, зачем он сюда пришел; что-то велело ему прийти и вело его, но он не знал, кто это был. Людской говор поднимался от садовых грядок, и с небес низвергался дождь.

– Оставьте меня в покое, – сказал идиот, слегка отстранясь от неба рукой. – Дождь хлещет меня по лицу, ветер хлещет меня по щекам.

Он побратался с дождем.

Так ребенок и нашел его. – укрывшись под деревом, он с божественным терпением сносил пытку непогодой, с развевающимися во все стороны волосами, с печальной улыбкой, застывшей на губах.

Кто был этот незнакомец? В глазах у него полыхали огни; из запахнутого пиджака высовывалась голая шея. И все же он улыбался, сидя в лохмотьях под деревом в день Рождества.

– Вы откуда? – спросил ребенок.

– С