Ежи Анджеевский. Пепел и алмаз. Роман

Смолистой головешкой в поле

Поток горящих искр бросаешь.

Горишь, не зная: добудешь волю,

А может, вовсе потеряешь.

Чем станешь? Пеплом и золою,

Что буря разметет по свету?

А вдруг в заре блеснет зарею

Алмаз, как знаменье победы?

Ц. Норвид. За кулисами

I

Заметив женщину — она шла вниз по улице, к мосту через Среняву, — Подгурский свернул к тротуару и резко затормозил. Два молодых милиционера с автоматами насторожились на заднем сиденье. А сидевший рядом секретарь воеводского комитета партии Щука выпрямился и поднял на Подгурского набрякшие, запухшие от бессонницы глаза:

— Поломка?

— Нет. Минутку, товарищ секретарь.

Не выключая мотора, он выскочил из открытого джипа и, громко стуча подкованными сапогами по мостовой, побежал вдогонку за женщиной, которая уже приближалась к мосту. Тротуар в этом месте разворотило снарядами, и она сошла на мостовую. Шла она медленно, опустив голову, сгорбившись, с большой, тяжелой сумкой в левой руке.

— Пани Алиция! — крикнул он.

Косецкая так глубоко о чем-то задумалась, что, обернувшись и увидев молодого мужчину в высоких сапогах, армейских брюках и расстегнутой кожаной куртке поверх темного свитера, не сразу узнала в нем бывшего практиканта мужа. Но Подгурский так обрадовался неожиданной встрече, что второпях не заметил ее растерянности.

— Добрый день! — поцеловал он ей руку. — Как я рад, что увидел вас из машины.

Только тут, по хрипловатому голосу и характерному наклону продолговатой, слегка суженной к вискам головы, она узнала его. Подгурский несколько дней не брился, и лицо его, заросшее темной щетиной, казалось еще более худым.

Она поставила сумку на землю и приветливо улыбнулась. Несмотря на седые волосы, многочисленные морщины на лбу и выражение бесконечной усталости в глазах, улыбка у нее была совсем молодая.

— Пан Франек?! Как поживаете?

— Я? Отлично.

Последний раз она видела Подгурского несколько месяцев назад, зимой, вскоре после того, как через Островец стремительно прокатился фронт. Он забежал к ней однажды вечером буквально на одну минутку, совсем как во время оккупации, когда скрывался от немцев. С тех пор они не встречались, хотя она знала, что он вернулся в Островец и работает секретарем повятового комитета партии.

Он был оживлен, но показался ей усталым и осунувшимся.

— А выглядите вы, пан Франек, неважно!

Он пренебрежительно махнул рукой. Слышно было, как громко работает невыключенный мотор. Вдруг сзади просигналили два раза.

— Это, наверно, вам?

Подгурский обернулся.

Большой, грузный Щука, высунувшись из машины, торопил его знаками. Один милиционер с автоматом стоял возле джипа.

— Иду! — крикнул Подгурский и стал объяснять Косецкой: — Мы очень спешим. Нас ждут на цементном заводе в Бялой, нужно там выступить на собрании. Скажите, это правда, что судья вернулся?

Она кивнула.

— Когда?

— Позавчера.

Подгурский обрадовался.

— Ну, что он? Здоров? Очень измучен? Как настроение?

Она не успела ответить: снова посигналили. Подгурский посмотрел на часы. Двадцать минут шестого. Собрание в Бялой назначено на пять.

— Простите, мои спутники уже нервничают… Иду, иду! — крикнул он Щуке и снова обратился к Косецкой: — Если разрешите, я забегу к вам сегодня. Часа через два, хорошо! — И, поднеся руку пани Алиции к губам, растроганным голосом промолвил: — Я так рад, что пан Косецкий вернулся…

Щука не стал укорять Подгурского, только показал на часы. Подгурский дал полный газ, и машина рванулась вперед.

— Вы меня, пожалуйста, простите, — сказал он немного погодя. — Но это очень важная для меня встреча. Самое большее через четверть часа мы будем на месте.

Тот уперся огромными ладонями в колени и, полузакрыв глаза, внимательно следил за несущейся навстречу дорогой. Они ехали переулками и, хотя дорога была из рук вон плохая — вся в выбоинах и ухабах, развили большую скорость.

По обеим сторонам уходящей вверх улицы стояли маленькие, по большей части двухэтажные, убогие домишки, с многочисленными следами недавней войны. Стены изрешечены пулями; развороченная и всюду раскиданная черепица обнажила мрачное нутро чердаков; на фоне разрушенных стен — окна, забитые фанерой и досками или просто без стекол и рам, мертво зияющие пустыми глазницами. Там и сям над грудами серого щебня одиноко торчали остатки уцелевших от бомбежки стен. В этой части города было тихо, пустынно и безлюдно. Ни одного прохожего. Только какая-то маленькая, сгорбленная старушка толкала перед собой огромную тачку из-под извести, груженную картошкой. Кое-где чернели обрубленные ветви засохших акаций.

— С кем это вы разговаривали? — спросил Щука.

Подгурский повернул на поперечную улицу. Мимо промчался огромный, крытый брезентом грузовик.

— С Косецкой, — ответил он, разъезжаясь с грузовиком, — женой судьи.

— Из Островца?

— Вы его знаете?

— Нет. Осторожней…

Они как раз въехали на рынок, в самую толчею и гомон. Здесь кишела огромная толпа: штатские вперемешку с польскими и советскими военными. Просторная площадь с наскоро сколоченными ларьками и дощатой, покрашенной в бело-красный цвет трибуной, откуда несколько дней тому назад принимали первомайский парад, была вся запружена громоздкими военными грузовиками с прицепами, груженными бочками с горючим. И хотя фронт проходил в этих местах еще в январе, а теперь откатился далеко на запад и последние бои с неприятелем догорали за добрых несколько сот километров отсюда, картина в точности напоминала обстановку прифронтового города.

В глубине площади на фоне весеннего голубого неба чернели силуэты сожженных домов. Над улицей алели огромные плакаты. Из репродуктора раздавался громкий мужской голос:

— «Вчера, четвертого мая, в шесть часов утра в штабе маршала Монтгомери подписан акт о капитуляции, согласно которому…»

Подгурский сбавил скорость, но, чтобы пробиться сквозь толпу, приходилось все время сигналить. В вышине отчетливо звучали слова диктора:

— «…немецкие воинские соединения в северно-западной Германии, Голландии, Дании… включая военные корабли, находящиеся в этом районе, прекращают огонь и безоговорочно капитулируют. Военные действия будут прекращены в субботу в восемь часов утра».

Толпа у репродуктора молчала. На тротуарах тоже застыли группы людей.

Диктор повысил голос:

— «Настоящий акт является первым шагом к полней и окончательной капитуляции Германии».

Подгурский взглянул на своего спутника.