Ольга Дашкевич Реки Вавилона

Ли девяносто пять лет. Она сидит в душевой кабинке на специальном стульчике и ругательски ругает свою парикмахершу: та никак не может понять, что укладка должна скрывать отсутствие волос, а не подчеркивать его. Пресловутая укладка тщательно упакована в голубую прозрачную шапочку для душа, целлофановые края топорщатся вокруг старческого лица и возмущенно трепещут.

Маня привычно гладит махровой салфеткой тощие плечи Ли, намыливает и смывает, намыливает и смывает.

— Изи! Изи! — сердится старуха.

— Поднимите левую ручку, Лея, — говорит Маня профессионально-ласково.

— Май нэйм из Ли! — синеватые губы поджаты в ниточку.

— Хорошо, Ли, — соглашается Маня и отжимает салфетку.

— Спик инглиш!

— Окей, окей…

Ли живет в этом стариковском доме уже десять лет, с тех пор, как умер ее муж. Единственная дочь давно выросла, успела состариться и не горит желанием общаться с матерью. Подруг у Ли нет. Русские старухи не нравятся Ли — они все ей завидуют. Потому что ее муж был стопроцентный американец. А их мужья — непонятно кто.

По утрам в будни Ли ждет, когда придет черная, как сапог, Глэдис. Глэдис помогает ей одеться, строго по порядку: снять ночнушку, сложить, надеть лифчик, застегнуть, надеть блузку, надеть брюки, надеть носки, и, наконец, туфли. Глэдис никогда не путает порядок одевания. Потом наступает очередь прически: Глэдис вынимает из налакированной куафюры специальные металлические зажимы, помогающие сохранить укладку. Зажимы путаются, черная женщина дергает жиденькие прядки. Это больно, но Ли терпит.

По выходным вместо Глэдис приходит Маня. Маня дура, она ничего не умеет сделать правильно. Однажды, в самом начале, Ли, с чего-то расчувствовавшись, сказала ей, что родом из Киева.

— Ой, с Киева!.. — обрадовалась Маня, и Ли сразу же пожалела, что проговорилась: нахалка тут же перешла на русский. — Я тоже с Киева. А какая у вас была фамилия? Может, мы даже как-нибудь знакомы через вторые-третьи руки?

— Не понимаю, — надменно бросила Ли. — Говори по-английски.

— Вот воз ё мазерс нэйм? — Маня покладистая — скажешь ей «спик инглиш», она переходит на инглиш. Плохой, конечно. Стыдно слушать. И ждет ответа, хлопает своими коричневыми глазами-пуговицами.

— Не помню, — отрезала Ли и отвернулась, давая понять, что больше не скажет ни слова.

Маня помогает Ли выйти из душа, усаживает на застеленное полотенцем сиденье унитаза, начинает вытирать сморщенное тело. Ли прикрывает глаза, а сама наблюдает за дурой из-под полуопущенных век. Под мышками она протерла плохо. Полотенце бросила в корзину для грязного белья, а должна была сначала высушить на трубе. Полотенце для ног жесткое, между пальцев осталась влага.

«Ступид бич», — думает Ли, а вслух говорит:

— Мои ноги остались мокрыми.

Она специально говорит это после того, как полотенце полетело в корзину. Глэдис никогда не делает таких ошибок, Глэдис стопроцентная американка. Такая же, как сама Ли.

Маня молча идет в комнату за другим полотенцем.

— Мне холодно! — кричит Ли ей вслед. — Ты что, решила заставить меня сидеть тут раздетой?

Маня возвращается с новым полотенцем и, присев на корточки, начинает вытирать ноги старухи заново.

— Ты оглохла? — Ли повышает голос. — Мне холодно! Принеси еще одно полотенце для тела.

Маня идет в комнату. Ли знает, что больше полотенец нет — кончились. Глэдис стирает по понедельникам, а сегодня уже воскресенье.

— Ты оставила лужу на полу! — кричит она вслед Мане. — Ты хочешь, чтобы у меня в ванной завелась плесень?

Маня возвращается не сразу, и старуху немедленно охватывает паника.

— Маня! — ее голос истерически дрожит. — Где ты?! Почему ты не идешь?..

«Чтоб ты сдохла», — думает Маня, а вслух отвечает по-английски:

— Я ищу швабру.

— Швабру надо класть на одно и то же место, — сварливо кричит Ли, но в ее крике явственно слышится облегчение. — Ты всегда все разбрасываешь!

Маня приходит в ванную и молча вытирает лужу. Могла бы и поговорить с пожилым человеком. Глэдис, когда работает, тоже… Ли вздыхает. Черная женщина во время работы всегда мурлычет один и тот же спиричуэлс. Он был популярен в пятидесятые, когда Ли было столько лет, сколько сейчас Мане. «На реках Вавилонских». Откуда молодая женщина знает этот мотив, непонятно. Впрочем, все черные люди помнят и любят спиричуэлсы, даже если этим песнопениям сто лет в обед. Однажды Ли попыталась капризничать:

— Глэдис, почему ты всегда поешь одно и то же?

— Оh, shut up, — невозмутимо ответила Глэдис. — Let me do my job.

Она всегда говорит Ли «шат ап». Если бы Маня сказала ей «шат ап», она бы мигом вылетела с работы. Но выгонять Маню нельзя: никто больше не хочет работать у Ли по выходным. На выходные дают девушек из русского агентства, а те, услышав про Ли, мигом отказываются. У Ли дурная слава. Ей девяносто пять лет, и у нее плохой характер. В этом стариковском доме все жильцы знают, что Ли никогда ни с кем не разговаривает и даже не здоровается. Однажды Маня спросила во время прогулки, почему Ли не здоровается с соседкой.

— Я плохо вижу, — отрезала Ли. — Я не различаю их лиц. Пойдем-ка вон туда, там в витрине новая блузка — незабудки на сером фоне. Очень элегантно. Я хочу ее купить.

У Ли есть деньги. Ей оставил муж. Дочь, конечно, думала наложить на них лапу, но Ли не позволила. Гарри хотел, чтобы его жена ни в чем не нуждалась. Он был очень заботливый.

Фотография Гарри стоит на комоде. Иногда Ли, опираясь на ходунки, подходит к комоду и долго, пока не устанут спина и ноги, смотрит на мужа. Глэдис всегда вытирает пыль с комода и нескольких рамок для фото, но никогда не спрашивает, кто изображен на снимках. Наверное, это потому, что и так ясно: муж, сама Ли в молодости, потом в среднем возрасте, в пожилые годы… Фотографий дочери там нет.

На всех фото у Ли одна и та же прическа. И почти один и тот же наряд. Ли гордится своим чувством стиля. Если бы не прекрасный вкус и умение себя вести, ей не удалось бы в сорок лет выйти замуж за настоящего американца. Гарри никогда не напоминал ей, что она «русская». Гарри был очень тактичен.

«Ай эм американ», — говорит себе Ли снова и снова, и постепенно успокаивается.

Маня молча включает пылесос. Ли сидит в кресле перед выключенным телевизором и слушает, как пылесос ровно гудит в спальне.

«Лея, — когда-то говорила ей мама, — фейгеле, ты не должна быть такой гордой». Мама ничего не понимала в жизни. Она думала, что хороший характер помогает прожить много лет. И умерла в пятьдесят.

Старуха видит в темном стекле телевизора свое отражение: безупречная укладка,