лица было строгим, уголки губ с едва заметным пренебрежением опущены, брови чуть выгнуты. Это было примечательное, выразительное лицо с мясистыми, обвисшими щеками и крючковатым орлиным носом. Темные глаза почти скрывались в тенях надбровных дуг, в центре лба переливался гранями зеленый драгоценный камень — размером с ноготь большого пальца.

Голова наконец остановилась на высоте лица Огеста. Строгий взгляд оценивающе скользнул по молодому человеку, и репортеру показалось, что в нем уже нашли изъян. Но не успел он отвести глаза, как Ларчкрофт расплылся в улыбке. В мягком свете люстры блеснули зубы, вся физиономия словно засияла.

— Спасибо, что дождались, — сказал он. — Меня задержали в городе дела.

Огест натянуто улыбнулся и рискнул сделать шаг вперед.

— Подойдите ближе, — велел Ларчкрофт, — только осторожно с осколками.

Репортер начал извиняться, но голова гения милостиво кивнула:

— Ерунда. Такое не впервые случается. — Тут он расхохотался. — Идите сюда, подальше от стекла. Садитесь на пол.

Как ребенок в детском саду, репортер сел на пол по-турецки — в нескольких футах от парящей физиономии. Голова Ларчкрофта опустилась на пару футов, словно его несуществующее тело разместилось в невидимом кресле. С мгновение хозяин дома созерцал люстру, потом произнес:

— Странно, наверное, знакомиться с Человеком Света ночью, когда мир погружен во тьму. Но все начинается в темноте, и слишком многое в ней заканчивается.

Огест завороженно смотрел, не в силах выдавить ни слова.

— Кажется, у вас есть вопросы?

Молодой человек достал блокнот, перелистнул несколько страниц так быстро, что уголки оторвались от спирали. Облизнув губы, он шепотом повторил про себя вопрос, прежде чем задать его вслух.

— Да, сэр. — Голос у Огеста дрогнул. — Где вы родились?

Голова медленно покачалась из стороны в сторону.

— Нет? — спросил Огест.

— Нет, — отозвался Ларчкрофт. — Все и так знают, где я родился.

Они видели фотографии моих родителей в газетах. Развалюху, где я появился на свет, объявили историческим памятником. Обыватели рыдали над ранней кончиной моей первой жены, и так далее, и тому подобное. Послушайте, сынок, если хотите чего-то добиться в жизни, нужно задавать важные вопросы.

— Например… например, почему вы только… голова? — спросил Огест.

— Неплохо для начала. Смотрите внимательно. — Голова Ларчкрофта повернулась к господину с красной гвоздикой, который отошел к двери в дальнем конце комнаты. — Бастон, — позвал Человек Света.

— Сэр? — вопросил дворецкий.

— Скажите Хоутсу, чтобы сыграл несколько тактов.

Господин у двери высунулся в проем и крикнул:

— Хоутс! Несколько тактов.

Секунду спустя музыка вновь засочилась откуда-то сверху.

— Мне нужно услышать что-то? — спросил Огест.

— Только смотреть, — сказал Ларчкрофт, — но смотреть внимательно.

Закрыв глаза, он начал подпевать.

Огест выполнил указание, но никак не мог понять, что ему полагается увидеть. «Определенно, самый странный вечер моей жизни», — подумал он. А потом вдруг начал различать что-то, чего не видел раньше. От головы гения, там, где полагалось быть шее, начали спускаться линии кадыка. Прищурившись, Огест увидел еще больше. Прошло еще с десяток секунд, и перед ним предстал смутный, но несомненный контур тела Ларчкрофта.

В этот момент Ларчкрофт крикнул «Довольно!» так громко, что господину с гвоздикой не пришлось передавать его приказ. Музыка смолкла, а вместе с ней внезапно исчезли и тонкие линии, обрисовывавшие тело Человека Света.

Веки Ларчкрофта поднялись, он улыбнулся.

— Что вы увидели?

— Я начал видеть вас.

— Очень хорошо. Надетое на мне — брюки, пиджак, рубашка, перчатки, туфли, носки, — все в точности бархатистого тускло-зеленого оттенка обоев. В этой комнате акустика света, если так ее можно назвать, — голое пространство, серость пола, высота потолка, наша масса и, разумеется, свет люстры, мягкий, как жидкий огонь — складывается так, чтобы на фоне зеленого была видна лишь голова.

Но когда Хоутс наверху играет на виолончели, расположенной строго над люстрой, вибрация инструмента передается через потолок и подхватывается хрустальными подвесками, которые чуть заметно покачиваются, изменяя консистенцию светового поля и разрушая иллюзию.

— И вы сидите в кресле, обитом тем же зеленым? — возбужденно спросил Огест.

— Совершенно верно.

— Гениально, — рассмеялся молодой человек.

Ларчкрофт какое-то время смеялся без удержу, и Огесту это зрелище казалось одновременно чудесным и ужасающим.

— А вы неглупы. — Голова одобрительно кивнула. — Готов побиться об заклад: теперь вы придумаете правильный вопрос.

Поначалу Огест был уверен, что не разочарует хозяина. Вопрос вертелся у него на языке, но через мгновение мысль ускользнула.

Ларчкрофт закатил глаза. Дернувшись вперед, голова наклонилась к Огесту. Рот открылся, и когда зазвучали слова, репортер ощутил теплое, отдающее чесноком дыхание хозяина.

— Создание Ночи, — прозвучали шепотом слова гения, за ним последовало подмигивание.

Голова снова отодвинулась.

— Не могли бы вы рассказать о Создании Ночи? — спросил Огест, занося над бумагой карандаш и поправляя на колене блокнот.

Ларчкрофт вздохнул:

— Наверное, да, хотя это очень личная история, и сейчас я расскажу ее в первый и последний раз. Но сначала надо ввести вас в курс дела.

— Я готов.

— Итак. — Ларчкрофт прикрыл глаза, словно собираясь с мыслями. — Свет — это творческий гений, изобретатель, скульптор. Доказательств тому можно не искать дальше отражения нашего лица в ближайшем же зеркале, а точнее, глаз. Можете ли назвать, мой дорогой мистер Фелл, что-нибудь более сложное, более компактное и функциональное, чем человеческий глаз?

— Нет, сэр.

— Так я и полагал. Но задумайтесь вот над чем. Наши глаза были созданы светом. Не существуй света, у нас не было бы глаз. За долгий эволюционный марафон человечества свет выстроил эти волшебные шары, на протяжении веков внося мельчайшие изменения, и теперь они способны к удивительному процессу — зрению. Наиважнейшее из наших чувств, не только способ самосохранения, но и единственный важнейший катализатор культуры — порождение гения света.

В древности считалось, что глаза, словно маяки, генерируют лучи, которые, изливаясь, смешиваются со светом солнца, как подобное тянется к подобному, и возвращаются к нам отражением, которое мы затем принимаем за зрение. Сейчас нам известно, что глаза лишь мощнейшие уловители, посредством