Апраксина Татьяна, Оуэн А.Н Самолетик на площади

Взять со стола ножницы, вырезать из листа бумаги квадрат, сложить его пополам, пригнуть верхние углы к сгибу, потом перевернуть лист на другую сторону, отогнуть наружу обе половинки…

— Дрожит рука и меркнет свет, прощай, мой милый друг, прощай… Секретарь вскинул на господина начальника, мурлычущего модную песенку, удивленный взгляд, разглядел, что начальник вытворяет с дорогой бумагой, вытаращил глаза, потом осекся и сделал вид, что донельзя поглощен потряхиванием песочницы. Господин Эйк слегка прикусил губу, но привязчивый мотивчик так и рвался наружу.

— Без сна встречаю я рассвет, прощай, мой милый друг, прощай… — рифмовать «свет» с «рассветом», определенно, неприлично. Главное, непонятно, почему свет меркнет, если рассвет наступил… — Тьфу! Секретарь уже без стеснения уставился на сидевшего напротив высокого стройного мужчину в слишком щегольском для этого кабинета, для этой должности кафтане. А хуже всего то, что лиловое отвратительно гармонировало со всеми оттенками зелени и золота, наследием предшественника. Насчет слишком щегольского секретарь, конечно, погорячился: если эти стены вытерпели наряды и украшения герцога Алларэ, то их уже невозможно чем-то напугать. С самого утра Яну-Петеру Эйку не нравилось решительно все. Уже не смутная, а вполне явная тревога просачивалась в душу как-то опосредованно — через недовольство кабинетом, секретарем, собственным платьем… и пыталась намекнуть на то, что неплохо бы главе королевской тайной службы стать, наконец, недовольным самим собой. Причины, надо понимать, были. То, что ни одну из них Эйк не видел и в упор, настораживало, если не сказать хуже. Секретарь следил за начальником взглядом влюбленной гадюки, пытаясь догадаться, в чем же дело. Удайся ему этот фокус, Ян-Петер велел бы выдать секретарю премиальные. Двойные. Или тройные.

— Будьте любезны, подайте воды, — попросил Эйк. Секретарь подскочил так, словно начальник пожелал мыло и веревку. — Как вы думаете, гроза будет?

— Вероятно, господин начальник… — с облегчением покивал невысокий щуплый мужчина, слишком уж, просто неприлично похожий на типичного секретаря одного из столичных учреждений. Эйк пытался найти в нем хоть что-нибудь, выступавшее за рамки шаблона, но не удавалось. Пришлось запустить в него бумажным самолетиком, но тяжелая конструкция из почти картона не долетела до конторки и приземлилась на ковре примерно посредине между Эйком и секретарем. Сударь… как его там, Фаон, да, на выходку начальства не отреагировал, только покосился на неуклюжее нечто.

— Прощай, мой милый… п-шшш, — а вот раздраженное шипение оказалось ошибкой, тактической, если не стратегической. Секретарь, уже решивший, что начальник всего-то нервничает перед грозой, подобрался и стал похож на серую дворовую кошку, с забора глядящую на свору собак. — Откройте окно. Что там еще на сегодня? Секретарь взял перечень дел, принялся зачитывать. Где-то между запланированной еще вчера выволочкой главе архива и беседой по душам с одним из старших цензоров Ян-Петер поймал себя на том, что, во-первых, не слушает, а во-вторых голову — снаружи — стискивает неведомая сила. Словно он пытается напялить слишком тесную и при том жесткую шляпу. Или старинный шлем. Детский, причем. По слухам, вполне достоверным, предшественника порой посещали подобные чувства, но он мог себе позволить роскошь провести пару-тройку — или две пары, или три… — дней подальше от опостылевших стен. Удовольствия, которые мог обеспечить изысканный бордель, Яну-Петеру были понятны как-то теоретически, умом, и способности отдыхать среди шума, музыки и чужих людей тоже хотелось позавидовать. Сразу после умения так декорировать кабинет, что нужно было менять обстановку целиком, чтобы избавиться от навязшей в зубах зеленой красоты несказанной, расползшейся повсюду — каминная плитка, обивка мебели, шпалеры, портьеры, писчий прибор, скатерть… Завидовать предшественнику нынче стал бы только прогневавший богов, и поймав себя на подобной мысли, господин начальник тайной службы поднялся и быстрым шагом вышел вон.

Дважды свернув в коридоре, Эйк остановился. Пробраться в потайную комнатушку на чердаке мог только человек, достаточно смелый для того, чтобы запрыгнуть на старый пыльный комод и достаточно ловкий, чтобы, подтянувшись на одной руке, залезть внутрь через потолочный люк. Тому, кто не счел бы нужным свободной рукой придерживать крышку, перебило бы пальцы. Видимо, господину предшественнику не раз хотелось спрятаться от подчиненных, не покидая пределы здания. Об этом говорила вереница пустых, полупустых и полных винных бутылок, брошенный прямо на дощатый пол зимний плащ с подпушкой из лисьего меха — зеленый, разумеется! — и несколько безделушек, найденных еще в первый раз. Браслеты, один золотой и два серебряных. Золотой — женский, серебряные — мужские, с более строгим плетением. Герцог Алларэ оказался той еще сорокой. Ян-Петер не раз уже раскладывал три игрушки так и этак, гадал, кому принадлежала каждая — это прекрасно заменяло пасьянс. Встать в чердачной комнатке в полный рост мог бы только карлик, зато лежать на плаще, нагретом лучами света из маленького окошка и раскрашенном во все цвета витража — одно удовольствие.

Оказавшись на расстоянии двадцати шагов и двух своих ростов от секретаря, Эйк неожиданно обнаружил, что тревога его оставила — не целиком, но наполовину точно. Значит, не ошибся. Значит, секретарь и был ее источником. С чего бы ему так разволноваться не в первое дежурство с новым начальником, даже не в пятое, а в… да, кажется, десятое? Стало быть, именно сегодня. Какая роль назначена секретарю — наблюдателя, помощника или исполнителя? Интереснее другое: кто. Кто именно может желать сократить жизнь господину начальнику королевской тайной службы? Да каждый приличный человек… Черного герцога в «Осаде крепости» мечтает сразить любой белый воин, но этого и много, и мало: против короля-злодея и его ближайших присных могут злоумышлять и черные воины. Белым королем — и белым герцогом — быть куда легче. На первый взгляд. Кто не ждет удара со стороны спины просто потому, что он — «белый герцог», имеет слишком много шансов все-таки пропустить его. Жизнь избавлена от условностей «Осады крепости», в которой белые фигуры не могут атаковать друг друга. Эйк еще раз посмотрел на себя глазами секретаря. В зеркале взгляда он видел себя очень, на бесполезную скрипучую зависть богатым, безупречно одетым, слишком, неприлично для пятого десятка молодым, а еще — до панического страха грозным, до судорог проницательным,