и напрягаться. Он часто с теплотой вспоминал своего верного и доброго врага, который делал его жизнь по-настоящему содержательной и великолепной.

«Хорошего врага надо заслужить, — думал Веня, стоя перед склепом-саркофагом воспитателя — Ивана Максимовича. — Он не был садистом. Он меня любил, поэтому требовал».

Связной

Ёрышкин собирал себя на работу. Ему нравилось ощущать холодную ткань пиджака, опускать ноги в просторные штанины брюк, а с галстуком просто священнодействовал. На работу ходил, как на праздник. Его худоватое лицо выражало деловитость и озабоченность. Серые глаза излучали восторженную теплоту, а загорелые с белыми полосками шрамов от рыболовных крючков пальцы просто казалось, трепетали в ожидании блокнота и автокарандаша.

В двухкомнатной квартире тихо. Павлика отправили на каникулы к деду и бабушке, а жена поднялась рано и умчалась на завивку, прихватив бельё в прачечную и химчистку. Когда заталкивал в ботинок ногу, раздался шум и щелчки.

— Привет, старик. Как житуха? — неожиданно спросил кто-то в его голове. На всякий случай Николай кинул взгляд в кухню, но там никого не было видно, кроме кота Мурзика, сидевшего на табуретке перед батареей отопления.

— Нормально. Вот на работу собираюсь.

— Мы тогда не познакомились, хотя это и неважно… Я спешил. Выкроил минутку. Если ты не догадываешься, то меня звать, так как и тебя. Мы с тобой… — Говоривший поперхнулся, его кто-то шлёпнул по спине. — Я знаю, что любишь рыбачить. Тоже обожаю это дело. Жаль — не можем встретиться, а то бы вместе побросали закидушки.

Ёрышкин причёсывался, глядя на своё загорелое лицо. Он почему-то не волновался, но глаза выдавали беспокойство.

— Всё путём. Со мной можешь говорить мысленно. Твоя информашка прошла, как из ружья.

— Ты откуда, Коля? — решился задать вопрос Николай Сидорович.

— Как откуда?

— Откуда говоришь? Ну, где живёшь и кем работаешь?

— Извини, старик, пока это тебе не осилить. Туманная штука я и сам не понимаю. Есть правда о тебе и обо мне. Ты потерпи немного. Сейчас не могу всего рассказать. Придёт твой срок.

Ёрышкина одолевали разные мысли. Он думал о своём здоровье, хотел обратиться к врачу, хотя голос успокоил его, сказав, что он не болен, что ему причитается за работу небольшой гонорар. Боялся, что его могут неправильно понять, поэтому не рассказал даже Аглае Петровне о своих разговорах с неизвестным Николаем. На всякий случай взял учебник для медвузов по психиатрии. О голосах там было написано много чего. Он подумал, что болезнь как-то нужно залечивать.

Закончилось лето. Ёрышкин всегда с волнением и тревогой ждал связи с двойником, который просил рассказать, как устроен электроутюг, каким путём ходят поезда, особенно интересовался Николай устройством фотокамеры и химикатами обработки фотоматериалов. Время как-то сглаживало впечатления от бесед. Прошел месяц, и он рассказал о том, как устроена кинокамера и кинопроектор, рассказал и о братьях Люмьерах. Он открыл энциклопедию и прочитал.

Связной сказал, что не могут придумать грейферный механизм для продёргивания плёнки.

— Старик, напряги воображение, чтобы я смог уловить размеры. Ерунда у нас тут получается. А люди должны ходить в кинотеатры, чтобы воспитываться на чудесных примерах.

— Вы обходитесь без телевидения?

— Не будем заниматься этим делом. Много времени придётся сидеть перед экраном. Это, старик, гиподинамия.

— Ты в параллельном живёшь? — спросил Ёрышкин.

— Почти что. Только сложней. Нам не всё разрешено у вас перенимать. Клонировать и нам запретили. А вот выращивать органы и заменять вместо больных — это можно. Что тебя интересует? …Давно сделали токоуловители. Проводами не пользуемся. Опасно. А вы всё ещё кабелями передаёте напряжение? Мы давно отказались. Кто запретил? Ты что с Марса? Сами. Бардак у вас, старик.

Двойник не выходил на связь долго. Незаметно для себя, Ёрышкин стал приветствовать знакомых глуповатой фразой: «Привет, старик». Неожиданно приветствие прижилось в редакции газеты, стало крылатой фразой.

Николай рыбачил у Коровьего брода. Добыл двух небольших налимов, намеривался поймать на живца щуку. Редкие листья болтались на осинках, в ржавой листве шуршали мыши, у дороги на кордон стучал по сухой сосне дятел. Пахло грибами и тиной.

Ёрышкин не услышал, а почувствовал, что по тропинке вдоль берега кто-то идёт. Не оглядывался. Поплавок дрогнул и поплыл от берега, вдруг задрыгался и нырнул. Николай подсёк. На крючке крутился, растопырив все свои колючки, большой ёрш.

— Здравствуйте, — раздалось за спиной. — Солидный экземпляр.

— Здравствуйте, — не оборачиваясь, буркнул Николай, приноравливаясь ухватить рыбу за спинной плавник.

— Распишитесь. Получите. …Ёрышкин?

— Не ошиблись, — швыряя в садок ерша, сказал Николай. Перед ним стоял парень с большой чёрной сумкой на груди. Он расписался в блокнотике, не глядя на бумажки, которые ему подал серьёзный незнакомец, быстро сунул в карман, так как колокольчик на закидушке отчаянно зазвонил. Клёв начался такой бешеный, что Ёрышкин отложил в сторону вторую удочку, принялся вытаскивать одного подъязка за другим. Попадались и красноглазые сорожки и продолговатые чебаки. Азарт настолько завладел Николаем, что он, потеряв бдительность, не стал вываживать рыбу, а по привычке хотел подсекать, но удилище изогнулось вдруг дугой и конец отломился. Подкрутил катушку, схватил сачок…

Вечером Николай, похлебав ароматной ухи, вспомнил о бумажках, которые ему зачем-то дал парень с большой сумкой. Достал из кармана рыбацкой куртки, разложил на столе и удивился. Это были денежные знаки, на которых изображены портреты представительного человека. Прочесть он не мог. Тексты были на неизвестном языке. «Отнесу их в музей, — подумал Ёрышкин, — пусть разбираются». Вдруг вспомнил, что пришедший человек говорил, не открывая рта, а его ноги не касались тропы, а как бы висели над ней.