встретить здесь Женькину маму, чтобы увидеть её и не судить? А всё остальное? Почему ей видятся во всех прежде знаемые люди? Вот все они теперь тут и рассчитываются за свои неправильные жизни. И они с мужем тоже.

Нет на земле безгрешных. Каждый чем-то виноват. И сидит на каждом вина, как погонщик на горбу, и гнёт к земле человека.

Судьбы больных, когда она что-нибудь о них узнавала, оказывались так похожи на то, что она знала о себе и о других, что вглядываясь в их лица, вслушиваясь в имена, она почти верила, что вот соединил Господь всех грешников в стенах этой больницы, и получился готовый ад. Ад при жизни! Конечно, начало этого ада лежит за стенами больницы, здесь лишь продолжение.

— Мужа моего не видели? — остановила её больная уже у самой двери.

Сестричка рассказывала, что в молодости она изменила мужу, а тот умер — от инфаркта. Прожила она без него свою жизнь нескучно, ещё трёх мужей имела, но все умирали. Сын остался только от первого брака, он её сюда и определил на постоянное место жительства.

21. Больница — споры

Есть путь, который людям кажется правильным, но он ведёт к смерти.

Притчи Соломона

Войдя в палату, по лицу мужа увидела, что опять не всё в порядке. Улыбнулась ему и Сергею Ивановичу, поздоровалась:

— Спасибо, Серёжа, — она его так называла, по-домашнему, без отчества, — что Анатолию помогли, сам бы он до стоматолога не добрался.

— Да пустяки, — отмахнулся доктор, — что тут ещё делать, проводил, только и всего.

Наталья Николаевна разбирала сумки:

— Это вам, Серёжа, это мужичкам в палату, сестричкам, нянечкам.

Без гостинцев не ходила. Пусть немудрёное, но домашнее: то оладьи, то пирожки с капустой, ранетки, помидоры, огурчики малосольные. Больничная пища приедается, да и внимание человеку дорого. Родные ходят один-два раза в неделю, это она к мужу каждый день бежит из-за его немощи. А нянечкам каково — горшки таскать? Как их не угостить?

Сергей Иванович, поблагодарив, вышел из палаты, дав им возможность совершить туалет, зная, что Анатолий Петрович стесняется. Но Наталья Николаевна сначала побежала в прежнюю палату, пока пирожки горяченькие. Вернулась расстроенная:

— Василий Фёдорович совсем никакой, ничего не помнит, растерянный, вчера носки в бане потерял, сидит босой, горюет… где-то у нас тут, в тумбочке, запасные были.

Анатолий Петрович вспылил:

— Серёжа вышел, вот вернётся, я тебя полдня жду, не при нём же вонь разводить.

Жена, вывалив всё из тумбочки, торопливо искала носки, найдя, жестом остановила мужа, я сейчас, и убежала.

Вернувшись, выговорила:

— Я к тебе каждый день хожу, а там — сидит старик, плачет…

Сергей вернулся, когда она, уже обиходив, кормила мужа. Тоже сел обедать. Аппетит у него был отменный: съедал и больничное, и то, что сестрички носили, и то, чем Наталья Николаевна угощала. В запое не ел, теперь отъедался.

— Молодой мужик, — вздыхала Наталья Николаевна, — его кормить надо, а некому.

Как-то рассказала ему о том, что врач-психиатр произнесла о Евгении Борисовиче, о расчёте за неправильную жизнь.

Ранила Сергея эта фраза, теперь он каждый раз возвращался к ней. Вот и сейчас, отнеся тарелки в столовую, вернулся и заговорил:

— Что у человека в нашей теперешней жизни есть, чтобы снять те нагрузки, которые на него обрушиваются?

— Молитва, — не задумываясь, ответила Наталья Николаевна, для неё этот вопрос давно был решён, — и физический труд.

Хотя знала, что, когда тебе совсем плохо, ни молиться, ни трудиться уже не можешь.

Остаётся одно коротенькое: «Господи, помилуй». Но зато уже из самого сердца.

— Моли-и-тва, — иронически протянул Сергей Иванович, — не каждому дано. А водочка всегда под рукой. И трудиться не надо. Выпил — и все вопросы решены.

— Да. Только завтра они опять явятся, да ещё похмелье, — возразила женщина, — теперь уже с двумя врагами бороться. Да вы-то, как никто, знаете, что водкой не спасёшься.

— Знаю, — повторил Сергей, — но в религии столько напутано. Вот — не убей, а сколько православных святых воинов? Значит, не убей только своего, а иноверца можно?

— Их ведь в святые не за убийство возводили, а за спасение отечества, дома своего, жизней человеческих, наконец. — тут она и сама спотыкалась всякий раз.

— Какое отечество? — парировал Сергей Иванович. — Одно у верующих должно быть отечество — небесное, что же тогда за земное биться? Много я читал, а утешения не нашёл. А жить без утешения в этом страшном мире — невозможно. Вот и кидаемся: кто в алкоголики, кто в наркоманы, кто в депрессию, а кто — в религию. Только бы реальности этой не видеть.

Доктор распалялся. Наталья Николаевна давала ему возможность выговориться. Анатолий Петрович слушал, соглашаясь то с больным, то с женой. Последнее время из-за немощи ему и говорить было трудно. И от религии он далёк.

— А ещё — кайф! Согласитесь, Наталья Николаевна, — горячился Сергей, — каждый в жизни ищет свой кайф. Кто от чего кайфует. Одни — травятся, другие — стихи пишут, третьи — на дачах пашут, четвёртые — молятся. Все на что-нибудь подсаживаются: работа, степени, слава, тряпки, мебель, бабы. все мы, по сути, наркоманы… Только наркотики у нас разные.

Вон у меня сосед по дому — отобрали у него любимую игрушку — уволили, главным инженером был, трудоголик, дневал и ночевал на заводе. Уже пенсионер, и жил не бедно, а не стерпел — повесился. Кайфа не стало, а кайф его — ощущать себя важным.

— Знаете, Серёжа, — тихо, но твёрдо сказала Наталья Николаевна, — я не люблю ни слово это — кайф, ни понятие, какое оно означает, ни состояние, этим словом называемое.

Есть другое слово — радость. Вот оно для меня много значит. Но радость и кайф вовсе не синонимы. Трудно мне сейчас всё по полочкам разложить… но — радость нужно заработать, по-разному, но — заработать. Можно и физически: спортом, на грядке, дома уборку сделать… Радость, я думаю, всегда немножко победа над собой, и всегда не только для себя. Ею можно поделиться с другим, её можно получить, сделав что-либо совсем не для себя. Радость — это «на»! А кайф всегда — «дай»! Всегда только для себя. Им не поделишься, даже если наркоманов много, кайфуют отдельно, каждый сам по себе. В кайфе человек всегда одинок, а в радости — нет. Кайф нельзя заработать, его нужно купить или украсть. и он всегда требует в дальнейшем большей дозы.

А радость — всегда радость. Большая или маленькая, она всё равно — радость, она греет. А кайф растёт, как мыльный пузырь, пока не лопнет.

Радость проходит через всю человеческую жизнь, не разрушая