- 1
- 2
- 3
- 4
- . . .
- последняя (96) »
существует. Окружающий мир для нее был устроен логично, как школьная теорема. И начавшаяся война была в порядке вещей, заранее данным условием, и поэтому вовсе не казалась ей трагедией. О войне говорили давно, ее ждали, сдавали нормы на значки ГТО, ПВХО и ГСО, пели песни: «Если завтра война, если завтра в поход…», «Три танкиста, три веселых друга…», «И от тайги до британских морей Красная Армия всех сильней». В газетах и докладах часто повторялась сказанная Сталиным фраза, что «мы живем в эпоху войн и пролетарских революций». От мира пахло порохом.
Войну Наташа представляла себе по кинофильмам и красочным плакатам, которыми были разукрашены стены сельских учреждений. В кино война казалась совсем не страшной, наоборот-интересной. «Вот где, — с восхищением думала Наташа, — дружба и товарищество проверяются!..». А на плакатах выглядела еще красивее: летят боевые самолеты, мчатся могучие танки, а вслед за ними, выставив перед собой штыки, неудержимо наступают красноармейцы.
Она верила безоговорочно плакатам, кинофильмам, докладам и ничуточки не сомневалась, что Красная Армия разобьет фашистов в два счета, как в той песне, «малой кровью, могучим ударом». Ей и самой хотелось принять участие во всенародном подвиге, и, прямолинейно-последовательная в своих мыслях и поступках, она предприняла попытку попасть в действующую армию.
Было это так. Спустя неделю после объявления войны отец ездил за горючим для тракторов дорожно-строительного участка, заскочил на полчасика домой, пообедал и под конец — видно, не без умысла оттянул напоследок — сказал, что записался в армию добровольцем. Мать — в слезы. А Наташа почувствовала прилив необыкновенной гордости за отца, старого коммуниста и участника гражданской войны, подошла к нему, крепко пожала отцовскую руку и торжественным, звенящим от волнения голосом сказала:
— Поздравляю вас, папа! Вы поступили как настоящий патриот!..
Петр Сергеевич Печурин с удивлением поглядел на дочь — не того он ожидал. Такими понятными и естественными были бы беспокойство, растерянность, слезы-ведь он, чего уж там, может и не вернуться с фронта. А тут ни слезинки и торжественные слова — ну, прямо как на собрании. Видно, привыкла дочка произносить речи на комитете комсомола и здесь шпарит по шаблону. Мать ревет белугой, а Наташка словно твердокаменная. Впрочем, может быть, это даже лучше, а то ревели бы обе взапуски — хватай шапку и убегай.
По давней привычке, как он любил делать, когда Наташка была маленькой, притянул ее к себе, зарылся усами в русые, легкие дочкины волосы. Только не было теперь худенького, доверчивого тельца и милого, молочного детского запаха. Как-то незаметно повзрослела его дочка.
— Замуж тебе скоро, Наташка, — сказал усмешливо. — Ты уж дождись, пока я вернусь…
Наташа покраснела до слез, выскользнула из отцовских рук и выскочила из хаты. На огороде, скрытая от всех глаз зеленой чащобой кукурузы и подсолнухов, долго сидела, уткнув подбородок в острые мальчишьи коленки. Думала об отце, о себе…
Наташину сдержанность Петр Сергеевич напрасно счел за духовную черствость. Понимала она, что на войне убивают, на то и война. И мысль о том, что она, может быть, видит дорогого ей человека в последний раз, остро пронзила душу. Но не могла она, не считала себя вправе дать волю слезам — словно бы заранее оплакивать Петра Сергеевича. Ну, мать — дело другое: женщина она малограмотная, и слезы у ней всегда по-бабьи близки. А Наташа кончила десятилетку и недаром же комсомолка — она обязана быть опорой, моральной поддержкой для отца. Зачем же расстраивать его, показывать, как она за него боится?..
Ей казалось, будь она на фронте рядом с Петром Сергеевичем, с ним ничего не случится. Она охранит его одним своим присутствием, а если надо, перевяжет раны, накормит, обстирает, да мало ли как еще может помочь. О том, что не отца, а ее саму могут убить, Наташа не думала. Мысль о собственной смерти была настолько противоестественной и нелепой, что разум отвергал ее с ходу, не вникая в суть. Само собой подразумевалось, что она останется жива и невредима. Другие могут погибнуть, но не Наташа! Потому что не может того быть, чтобы вдруг перестали существовать, превратились в ничто вот эти загорелые теплые руки, эти сильные стройные ноги и все ее молодое, жадно вбирающее радости жизни тело.
Там, на огороде, в подсолнухах, Наташа и решила подать заявление в райвоенкомат, попроситься в одну с отцом воинскую часть. На следующий день встала пораньше, завернула в чистый платок документы — школьный аттестат, осовиахимовское удостоверение, комсомольский билет — и пешком отправилась в райцентр Каменку.
Улица возле военкомата была забита машинами я подводами, кругом полно народу — и у заборов сидят на земле, и бродят между телег с потерянными лицами, в одном месте устало, с длинными всхлипами, плакали, рядом разухабисто заливалась гармошка. Почти все женщины были с заплаканными лицами, многие мужчины подвыпивши. Наташа вдруг оробела; не испугалась, не отступила от своего намерения, но уж больно необычной, угнетающей была обстановка. В кино на войну шли вдохновенно, с песнями, а тут со слезами.
В самом здании военкомата не протолкнуться: в коридоре стоят и сидят на полу впритык друг к другу, из кабинета в кабинет, покрикивая на мобилизованных, носятся работники военкомата в новенькой, с иголочки, форме и с выражением подчеркнутой озабоченности. Из-за фанерной перегородки зычным голосом выкликали:
— Сидорчук!
— Я! — вскочил один из мобилизованных, торопливо оправил помятый пиджак и скрылся за перегородкой.
— Пономаренко!..
Наташа дождалась, когда вызовы прекратились, и заглянула в дверь. Увидела столы, заваленные пыльными папками и уставленные продолговатыми ящичками, из которых, как на читательском абонементе в библиотеке, топорщились карточки из толстой бумаги. За столами сидели строгие военные дяденьки в ременных портупеях, придававших им бравый вид. Наташа не разбиралась в знаках различия и выбрала самого-старшего по возрасту: он выглядел солиднее остальных. Стараясь из-за деликатности ступать неслышно, подошла к столу. И застыла в ожидании, когда военный обратит на нее внимание. Но тот словно не замечал посетительницы и продолжал копаться в бумагах. Хотя Наташа могла поспорить, что он отлично видит ее, стоявшую перед его носом. Прошла минута в неловком, томительном ожидании, ладони у девушки взмокли от волнения, из памяти выскочили те приличествующие случаю, заранее продуманные слова, которые она готовилась произнести.
— Я хочу пойти на фронт доброволкой, — громко и, пожалуй, излишне резко сказала
- 1
- 2
- 3
- 4
- . . .
- последняя (96) »