как неприличную тату.
Но что поделаешь — актриса.
И я, как раб у ног покорный,
ее, богиню, не осмелюсь…
И с горя — пиво и поп-корн…
Спи, ласточка моя.
«В зимнем загородном доме…»
В зимнем загородном доме,
в тишине и полудреме,
дни как нитка-канитель,
что в руках твоих неспешных
вьется долго и прилежно.
Лишь полночная метель,
дней поток нарушив мерный,
шлет неясный сон химерный.
Скрип калитки, стук петель —
полуночная метель
усыпляет чисто поле,
распадаясь на триоли.
«Ты танцуешь ногами…»
Ты танцуешь ногами,
я танцую словами.
Мой журавль в небесах,
а твой — оригами.
Кронштадт
Вот наконец собрались, добрались
посмотреть край земли,
где мачты и якоря, и Гумилев, мечтающий на корабли.
Бели заливом пройти по искрению, блеску воды —
можно сразу в таверну имени мичманской бороды,
взять по холодному пиву и сидеть, и смотреть,
как осеннее солнце вскрывает блестящую твердь.
Глянец вечерней воды. Уходящая роскошь.
Мысли, бликуя от моря, роятся о прошлом.
Ветер с залива, в парке играют мальчишки, вместо
шума авто — грохот привязанной к велосипедам
консервной жести.
И вдруг замечаешь: у тех, кто живет
среди штилей, штормов и закатов, взоры
имеют тавро цвета волн,
бирюзы Морского собора…
Возвращаясь, мы долго смотрели, как в небе
расцветки тигровых лилий
плыл над заливом, кренясь, купол северной Айя-Софии.
Петергоф
В этот раз
мы приехали в парк ближе к вечеру.
Уже выключили фонтаны.
Мы гуляли по берегу и по аллеям
и вдыхали липовый цвет.
Ровно в семь в парке появились дети,
Наводнили весь Петергоф.
На рулях их велосипедов
висели пакеты, в них звенели бутылки.
Каждый по своему маршруту,
они объезжали скамейки и урны.
И я подумала, что все они станут поэтами.
Как же иначе, если
все детство собирать бутылки
в приморских парадизах.
Туфли
О, как долго меня не было дома!
Подхожу и вижу издалека:
горят наши окна.
Липа и клен, скамейка у клумбы — все те же.
Хлопает дверь, замок сыплет ржавчиной.
Вот я в прихожей.
Кошка вышла встречать, трется о пуфик холщовый.
Я снимаю пальто.
Разуваюсь.
Ставлю на место ботинки.
Рядом с ними, в углу,
в обувном каре у порога —
новые, ни разу еще не надетые
черные туфли сорокового размера
источают
едва уловимый
дух породистой кожи,
блестят лакировкой
при свете старинного бра.
— Петр, это твои? Тебе в школу купили? —
спросила младшего брата.
— Это дедушкины, — на ходу сказал Петька
и убежал по своим петьским делам.
«Туфли… — подумала я, — значит, туфли…
Зачем ему туфли, когда он восемь лет не встает…»
Пайетки жизни
Лионель Месси не будет играть с нашей сборной.
Кличко станет драться с Чемберсом, а не с Поветкиным.
Задержаны турки, приплывшие в Россию за пивом
на спасательном круге.
Свиным гриппом заразился президент Коста-Рики.
В центре Москвы горит музей-квартира Немировича-Данченко.
Задымление не нарушило график движения поездов
в метро Петербурга.
Труп мужчины обнаружен в шасси самолета
«Владивосток-Авиа».
Одного из выживших в крушении Су-27 пилотов
снимали с дерева.
Меркель и Медведев осуждают убийства в Чечне.
Городские вороны колют орехи трамваями.
Страна вспоминает погибших моряков «Курска».
Успенский пост начинается у православных.
«Аненербе»
В сиянии и дрожи воздуха,
в Богемии воздушных нитей
и в Севре неба, близкой Мойки, облаков
оно было прекрасно,
это здание.
Прекрасно и величественно: охра
при белых ордерах,
парадный вход,
фронтон, пилястры,
портик…
Его парадный силуэт,
густыми долгими тенями
удлиненный, —
то было в шесть утра —
меня пленил.
— А что за здание? —
спросила я прохожих.
— Ленэнерго.
И я изумилась —
послышалось «Аненербе»…
«Златобокое яблоко…»
Златобокое яблоко
венчает
барочную башенку
новомодного дома.
Когда пойдем на Кузнечный,
обязательно надо купить
полкило яблок.
Яблоки…
Да, именно яблоки!
Пожалуй, самый
эстетичный плод.
И архитекторы это знают.
И художники.
И неизвестно, как бы сложилась
судьба мирового искусства,
если бы Еву
пришлось рисовать
с дынькой или морковкой.
Гэндайси
Ах, отчего я не японская поэтесса
и не знаю иероглифов и каллиграфии,
а то пила бы саке
и писала гэндайси
на рисовой тонкой бумаге,
целый час по утрам завязывала пояс оби,
потом раздвигала бы сёдзи —
не подумайте ничего плохого,
это у них так дверь называется,
которая у европейцев купе, —
и выходила во дворик,
пусть это будет в самой
глухой деревеньке,
чтобы
в ближайшей харчевне перекусить
парой кусочков теленка,
который, наверно,
так ласково хлопал ресницами,
слушая Баха или просто
дворцовую музыку,
а потом бы опять
