парню четырнадцать лет — он сам себе и хозяин. Пойдет в ремесленное, его обуют, оденут, и не нужны ему ни мать, ни отец.

— Мать и отец всегда понадобятся, Прокофий Никитич, — возражал сменщик. — Родитель — это человек особенный, необыкновенный. Не зря родину-то матерью величают. Видал, на плакатах написано — Родина-мать?

— Видал.

— Ну так и вот. И у каждого есть в душе чувство к родителю, если он не растерял душу-то. Вот у меня трое дочерей в колхозе, все замужние, а спасибо, ни одна не забывает, письма пишут, а бывает, и гостинцы пришлют.

— Так то в колхозе. А в городе, глядишь, пристроится сынок — вот и позабыл и родителей и родную деревню.

— Совести, значит, нету, — настаивал на своем сменщик. — Позабыл, значит, где его вспоили и вскормили…

Весной от Натальи Игнатовны начали приходить письма. Она сообщала, что в колодцах прибыло воды, что Егор снова вернулся в колхоз, и звала дедушку обратно. А на последней странице десятилетний сын ее, Васятка, рисовал цветными карандашами всегда одно и то же: море, солнце с толстыми лучами и пароход на самом краю моря.

Каждое новое письмо Прокофий Никитич прочитывал сменщику и аккуратно заворачивал в общую пачку, где хранились все полученные им за много лет письма и открытки, документы, облигации займов и какие-то потрепанные накладные и извещения.

Душа Прокофия Никитича зачерствела, и с каждым месяцем он все меньше думал о станице, реже вспоминал сыновей.

Но с младшим сыном ему все-таки пришлось встретиться.

Однажды через переезд проехала большая легковая машина и остановилась неподалеку. В этот день на ветке меняли шпалы, и девушки с совковыми лопатами и тяпками подошли посмотреть, кто приехал. По откосу насыпи поднялось несколько железнодорожников в белых кителях. «Начальство из управления приехало», — подумал Прокофий Никитич и вышел поглядеть, все ли в порядке на переезде. Один из приехавших, грузный, усатый, прошел по шпалам, с трудом нагнувшись, поворошил рукой балласт и вытер пальцы носовым платком. Потом, заметив у одной из девушек рваные рукавицы, стал выговаривать мастеру. Мастер оправдывался, упирал почему-то на нехватку шпал и срочность работы. «В первую очередь о людях надо думать, а потом о шпалах», — строго сказал грузный человек и пошел к переезду, и двое в белых кителях, держась поодаль, двинулись за ним.

Чтобы не стоять без дела, Прокофий Никитич стал выковыривать ломиком сор из ложбинок между рельсами и дощатым настилом.

— Что это за ломик? — услышал он за своей спиной голос начальника. — Неужели ломик для старика полегче нельзя найти?

Прокофий Никитич обернулся. Он хотел объяснить, что ломик — в самый раз, что зимой, например, легким ломиком ничего не сделать. Но начальник вдруг отступил на шаг, растопырил руки и медленно проговорил:

— Каким образом ты очутился здесь, батя?

— Это ты, Колька? — спросил Прокофий Никитич, моргая глазами, и, вместо того чтобы поздороваться, заплакал и проговорил растерянно: — Станица-то твоя… переехала…

Начальник обнял и поцеловал отца. Их обступили.

— Ну что же, — несколько смущенно сказал сын. — Пойдем ко мне в машину, что ли…

— Нет, сперва ты к отцу пожалуй, — строго пригласил Прокофий Никитич.

Они вошли в будку, и Николай, опасливо осмотрев бурую от керосиновых пятен табуретку, положил на нее газету и сел. Прокофий Никитич смотрел на полного, чисто выбритого усатого человека, стараясь найти в нем что-нибудь от прежнего Кольки, и не находил ничего, кроме вихра у виска, такого же неподатливого для гребня, как в детстве.

— Странно, — сказал Николай, — отец работает на моей дороге, а я ничего не знаю.

Прокофию Никитичу почему-то стало совестно, и он, как бывало давным-давно, потрепал сына за вихор, но получилось это до того робко и неловко, что дедушка еще больше сконфузился.

— Обидел ты меня, сынок, вот что я тебе скажу, — проговорил наконец Прокофий Никитич. — Хоть бы ты на письма отвечал.

— А ты когда писал?

— С полгода прошло или еще больше. Прямо на институт писал.

— Вот так здорово! Я же три года назад институт кончил. Несправедливо обиделся, отец, несправедливо. А Ленька пишет?

— И он нет.

— Вот разбойник.

— Да я не за письма в обиде…

Прокофий Никитич подумал, как бы попроще растолковать, сыну то, что у него на сердце, пожевал губами.

— Ты знаешь, что это такое — хозяйство перестанавливать? Как его везти? Куда курень ставить? К примеру, как шампанчик наверху расти будет. Там ведь вода глубоко, суглинок… Другие, честь по чести, всей семьей думают, а я остался один как перст… Сижу да гляжу, как мимо меня куреня едут…

— Тракторами возили? — спросил Николай.

— Тракторами.

— На полозах?

— На полозах. Да ты погоди. Ведь это непростое дело — одному на пустом месте хозяйство становить… Знаешь, какие расходы…

— Тебе денег надо, батя?

— У меня, сынок, денег поболе твоего, — мягко остановил его отец, — да какие уж теперь деньги. Над нашим куренем теперь пароходы плавают. Ждал я от тебя или от Леньки весточки, — вижу, нет ничего, взял да и уехал. Хочешь, ругай меня за это, хочешь, что хочешь. Людей совестно стало. Теперь вот у нас с тобой ни куреня, ни сада… Проживаю на казенной квартире.

— Знаешь что, отец, поедем жить ко мне.

— Зачем я к тебе поеду? Я за переезд отвечаю… Обидел ты меня, сынок, обидел…

— Не понимаю тебя, отец, — сказал Николай, раздражаясь. — Правда, писем я давно не писал, но по этому поводу ты особых претензий не имеешь. Денег тебе не надо. Жить со мной не хочешь.

Дедушка смотрел, отыскивая своего прежнего Кольку, и, снова ничего не найдя, спросил:

— Значит, не понимаешь моей обиды?

— Не понимаю.

— Ну тогда бог с тобой. Не серчай на меня. Я не за себя обиделся, а за всю деревню. Ты, что же, думаешь: городской стал, так тебе и деревня не нужна? У тебя небось каждый день белые булки на столе. А кто об этом заботится, чтобы у тебя булки были? Ты, сынок, своих кормильцев позабыл. Вот и подумай, хорошо это или худо.

Прокофий Никитич опоясался и со строгим лицом вышел на переезд. Вскоре мимо него прогромыхал теплый паровоз и в окнах вагонов замелькали молодые лица. Дедушка держал свернутый желтый флажок, и ему казалось, что весь поезд наполнен детьми, навсегда уезжающими от отцов и матерей. «Может, оно так и надо, — думал дедушка, глядя в хвост убегавшего от него с огромной скоростью поезда, — и чего я ему хочу доказать? Только разругаемся, и больше ничего. А мне бы, старому, поумней надо быть. Мириться надо, а не ругаться. Гостинец ему какой-нибудь подарить, что ли…» Дедушка стоял и думал, пожевывая губами до тех пор, пока