несколькими довольно милыми людьми, и на крыше у меня есть даже собственная башенка, из которой романтически настроенные индивиды могут наблюдать колонну Помпея, тюрьму Хадра и заросшие камышом болотистые пустоши по берегам озера Мареотис, которые уходят аж до самого горизонта и застят небо.

Это мир отцов-пустынников и вечных жидов; равнина изъедена - как пораженная кариесом челюсть мумии. Александрия - единственное пригодное для жизни место в Египте: потому что здесь есть гавань и выход к плоским, цвета скипидара, морским горизонтам - хоть какой-то выход. <:>

Забавно, как женщина сменяет здесь женщину, и бог его знает, что остается в итоге, и каждый раз все поверхностней: Габи, Симон, Арлетт, Дон, Пенелопа: и лишь Цыганка Коэн пышет темным жарким пламенем из-под густых тунисских бровей; пикантная, ни дать ни взять шекспировская Клеопатра; алжирский зад, мальтийские ресницы, пальчики и ноготки из Смирны, бейрутские бедра, афинские глаза, андросский нос и рот, который вопит и мурлычет, как бесноватые ведьмы из Хомса или Самарканда. И фиумские груди. Так какого же черта?

Но как они здесь занимаются сексом! Безумие полное, и никакой тебе СЛАБОСТИ, или недосказанности, или романтизма, как у наших англосаксонских дам, которые всю жизнь тратят на поиск ферротипических оттисков собственных папаш. Никаких ломаний, сразу по уши и будто на войне - а не эта хромающая на обе ноги северная дружба, - но яростно и ярко, как орлы-стервятники работают когтями и клювами.

Несколько дней назад мы поехали за Бург-эль-Араб и пробрались там через поле битвы к длинному пляжу, на который огромными зелеными валами выкатывается настоящее Средиземное море, и небо замариновано до фиолетового цвета и переливается так, что тело приобретает в воде волшебный розовый оттенок. Море цвета горьких лимонов, зеленое, холодное и чистое, с песчаным дном; в первый раз за четыре года я почувствовал, что я в Греции. Купались нагишом. За нашими спинами дюны убегали к подножию заброшенной крепости времен крестовых походов - обглоданные башни сквозь марево, вылитый мираж. Тысячи стреляных гильз, грязные бинты, искореженные вражеские танки, бревна. Странная атмосфера покинутого поля боя, где море пропитало краешки неба и старая крепость горит как драгоценный камень. По дороге изредка проезжает на верблюде случайный бедуин. И пальмы погрохатывают на ветру, как старые верблюжьи шкуры. Столь же странное возвращение в кавафисовскую Александрию, где ждет письмо от Георгиоса Сефериса; он пишет, что чувствует себя все более и более счастливым человеком с тех пор, как оставил пропаганду.

Того, о чем можно рассказать в обычном письме, считай что не осталось; извини за бешеную спешку. Надо посмотреть, что там сообщают с мировых фронтов. В час зайдет Цыганка - выпить со мной стаканчик. Жизнь длинна, искусство бренно, как говаривал Гёте.

И когда все это кончится? Отвечай поскорее, ладно?

Ларри

22 августа [19]44 г.

Британское информационное агентство,

рю Туссум, 1, Александрия, Египет

<:> Раньше я и понятия не имел, что означала Галлия для сосланного туда римлянина или Сибирь для русского. Теперь я знаю. Сердце мечется в грудной клетке, потому что ему недостает влаги. С тех пор как я приехал в Египет, дождь шел всего один раз - примерно полчаса. Грязно-коричневый, на последнем издыхании дождь, горький на вкус и ничуть не освежающий. <:> У меня родилась чудесная идея для романа, александрийского: цепочка этих новых моих греческих картинок и параллельно нечто вроде духовного разделочного цеха, с девочками, нарезанными на куски. Но покуда я не вырвался на волю, увы, не способен ни на какие серьезные усилия - так что думаю пока накропать коротенькое антропологическое исследование об английских табу; так вымеряешь глубину и ширину противотанкового рва, прежде чем двинуть вперед свои главные силы. <:>

Весь любовь и восхищение.

Ларри

1 января 1946 г.

Министерство информации,

Управление

Додеканесских островов, Родос

<:> Только что вернулся с Патмоса, где мы с Коэн провели Рождество в обществе отца Порфириоса. Маленький белый островок, увенчанный укрепленным по всем правилам военной науки монастырем; белые стены и чудные маленькие башенки - такое мог построить Чингисхан. Ослепительная белизна и игра света. Как будто входишь в амальгаму зеркала или в сердцевину кристалла. Выглядываешь из окна приемной, и повсюду в переливчатом море острова, как буханки черного хлеба. Пока мы сидели, говорили с настоятелем и доедали прекрасный, приготовленный им специально для нас обед, небо медленно потемнело, набухло, стало битумно-серым, а потом битумно-черным - и море, как смоляное озеро. Это было похоже на главу из Апокалипсиса. Потом из прорех в тучах хлынул зеленый дождь, а за ним - острые и длинные лучи света, которые играли с тьмой, как пучок сведенных в фокус прожекторов. Чудные подвижные струи воды перебирают поверхность моря, как пальцы. И вдруг из тишины ударил гром подобием огромного металлического гонга, и настоятель в ту же секунду лишился голоса - как будто ему с корнем вырвали язык. Волшебный, таинственный, загадочный остров. Ты просто обязан туда съездить. Подбираешься к нему темной водной тропой, где скалы торчат из моря, как зубы, а вдалеке, белоснежной грудью паруса, остров как сахарная голова и увенчан белой короной. Передать не могу, какое впечатление произвела на нас эта поездка. Превыше всяких слов. Великолепное собрание древних рукописей в свитках, сплошь разрисованных драконами и рогатыми головами.

<:>

ларри

[Ок. середины февраля 1946 г.]

МИ БВА

РОДОС

<:> Афины сейчас - невероятно грустный город, людей уйма, жить им негде, деньги практически ничего не стоят, а цены заоблачные; и все-таки каким-то уникальным образом пережитые несчастья сделали их такими добрыми, и отзывчивыми, и терпимыми по отношению друг к другу, какими они никогда прежде не были. Даже в Георгиосе сквозь обычную неуемную кипучесть чувствуешь безмятежность и смирение - как в человеке, который настолько привык ходить рядом со смертью, что смерть заставила его смотреть на обыденную жизнь несколько со стороны - что, по сути дела, есть всего лишь радость предвкушения. Однако истории он рассказывает еще чудеснее прежних. В следующем письме расскажу тебе историю о похоронах Паламаса, на которых Георгиос сперва выкрикнул что-то оскорбительное в адрес представителя немецкого посольства, как раз возлагавшего на могилу венок, а потом принялся петь национальный гимн, что было тогда запрещено под страхом смерти. "Я был словно в кошмарном сне: ага: десять тысяч человек: и ни