Роджер Желязны Последняя вечеря
Как чувствует себя музыка, когда ее оркеструют? Поэма, когда ее пишут? Живопись... Эти мысли витали в моем мозгу, но это были его мысли.Я ощутил шероховатые и осторожные, словно кошачий язычок, прикосновения его кисти, обводящей мои щеки, затемняющей бороду. Он коснулся моих глаз, и они открылись. Сначала левый, потом — правый, мгновенно. Сознание включилось сразу и четко — никакого плывущего тумана, как это бывает при внезапном пробуждении. Я тоже пристально вглядывался в его темные глаза, сосредоточившиеся на моем лице. Он держал кисть бережно и мягко, словно перо, и ноготь его большого пальца отливал радужным спектром присохших красок. Он стоял, любуясь мной. — Да! — вздохнул он наконец. — Они правы! Вот — линии вины, стыда, ужаса, и все они сходятся у этих властно притягивающих глаз. Но взгляд их прям и тверд, и они не боятся света, — продолжал он. — Они не дрогнут! И в этом взоре — вся дерзость и боль Люцифера. Он не отведет этих глаз, когда придет время обмакнуть хлеб в вино… Бороду надо сделать покраснее, — добавил он. — Но ненамного, — сказал я. Он прищурился: — Хотя и не слишком. Он нежно дунул на мое лицо, затем закрыл меня занавесом. «Сеанс через пятнадцать минут, — подумал он. — Придется прерваться». Он мерил шагами студию здесь же, рядом. Я почувствовал, как он закуривает. — Миньон придет в десять. — Миньон сейчас придет, — сказал я. — Да. Я покажу тебя ей. Ей нравятся картины, а эта — лучшее из всего, что мне до сих пор удавалось. Она не подозревает, что я способен на такое. Я покажу ей это. Она, конечно, не разбирается в искусстве... — О да. Я услышал, как в дверь постучали. Он впустил ее. Я почувствовал, что он возбужден. — Вы всегда приходите вовремя, — сказал он. Она засмеялась, и смех ее прозвучал мелодично, словно перезвон дорогих часов. — Всегда, — сказала она, — и до тех пор, пока портрет не будет закончен и я не смогу взглянуть на него. Я очень прилежна. «Она уже улыбается так, словно глядит с портрета, — размышлял он, вешая ее пальто. — Сейчас она сидит в темном кресле. Темном, как ее волосы. Зеленый твидовый костюм и серебряная брошь. Почему она не надела бриллиантов? Они ведь у нее есть». — А где бриллианты? — спросил я. — А где бриллианты? — Что? А-а, моя брошь... — Она коснулась ее, бросив взгляд на свою юную грудь. — Вы ведь еще не писали портретов до сих пор, не так ли? Я же позирую сейчас для уютного домашнего портрета, который будет висеть в гостиной у камина, а не для иллюстрации рассказика о фамильном состоянии, украшающего обложку модного журнала. Поэтому я и решила надеть что-нибудь простое. Она опять улыбается. Насмехается надо мной? — А что это у вас там закрыто покрывалом? Она подошла к холсту. — О, — сказал он скромно, в радостном трепещущем предвкушении. — Это, право же, пустяк. — Позвольте мне взглянуть. — Прошу вас. Зашуршал занавес, прикрывавший холст, и я взглянул на женщину. — Господи! — воскликнула она. — «Последняя вечеря» Питера Хелзи. Боже, да ведь это прекрасно. — Она отодвинулась еще дальше, пристально всматриваясь. — Он глядит так, словно вот-вот выйдет из рамы и еще раз предаст Его. — Это так, — скромно сказал я. — Пожалуй, верно, — заметил Питер. — Довольно занятный экземпляр. — Да, — сказала она. — Я никогда раньше не видела столь точно подобранных красок. Глубина, переплетение тонов — он весьма необычен. — Он и должен быть таким, — ответил художник. — Он сошел к нам со звезд. — Со звезд? — недоуменно переспросила она. — Что вы хотите этим сказать? — Пигмент, послуживший для его создания, я перетер из упавшего метеорита, который обнаружил нынешним летом. Мне сразу же бросилась в глаза краснота камня; к тому же оказалось, что размеры позволяют засунуть его в багажник. Она изучала мое лицо на холсте. — Для столь прекрасной картины вы создали ее невероятно быстро. — Нет, какое-то время я носил это в себе, — сказал он. — Я ждал, пока у меня сложится совершенно четкое представление о том, каким он должен быть. Этот красный камень подсказал мне решение — это случилось как раз на той неделе, когда вы начали позировать мне. Стоило мне только начать, и дальше он фактически нарисовал себя сам. — Он смотрит так, будто всем этим наслаждается, — засмеялась она. — Я нисколько не возражаю... — Сомневаюсь, что и он имеет что-то против. — ...Так как я — тот самый подкидыш, которого боги запросто обменяли на кусок камня, понадобившегося им, чтобы ставить на него ноги. — Кто знает, откуда он взялся? Он закрыл мне лицо, взмахнув занавесом, точно плащом матадора. — Начнем? — Пожалуй. Она вернулась к креслу.
Через некоторое время он попытался прочесть то, что светилось в ее глазах. — Возьми ее. Она этого хочет. Он положил кисть, пристально посмотрел на женщину, на свою работу, — и снова на женщину. Потом опять взялся за кисть. — Решайся. Что ты теряешь? Подумай о том, что приобретешь. Это серебро на ее груди может обратиться в бриллианты. Думай о ее груди, думай о бриллиантах. Он положил кисть. — Что случилось? — Какая-то внезапная усталость. Сигарета — и я готов продолжить. Она поднялась с кресла и закинула руки за голову. — Хотите, я подогрею кофе? Он посмотрел туда, куда она указывала взглядом, — на стоящий в углу поднос с остывшим напитком. — Нет, благодарю. Сигарету? — Спасибо. Его рука дрожала. Она подумает, что это от усталости. — У вас дрожит рука. — Наверное, от усталости. Она присела на кровать, стоящую здесь же, в студии. Он медленно опустился рядом и прилег. — Здесь жарко. — Да. Он взял ее за руку: — Вы тоже дрожите. — Нервы. Delirium Tremens. Кто его знает? Он поднес ее руку к губам: — Я люблю вас. Ее глаза испуганно расширились, губы дрогнули, рот приоткрылся. — ...И у вас красивые зубы. Он обнял ее. — О, пожалуйста! Он крепко поцеловал ее. — Не надо. Вы же не хотите сказать... — Хочу, — произнес он. — Хочу. — Вы очаровательны, — вздохнула она, — как и ваше искусство. Я всегда это чувствовала. Но... Он поцеловал ее снова и увлек за собой. — Миньон...
Питер Хелзи глянул с балкона на раскинувшийся внизу аккуратный парк, разлинованный тропинками, проложенными еще в старые добрые времена Свифта, — парк с его живописным ландшафтом и своеобразным очарованием XVIII века, — и перевел взор вниз, на поручни ограждения, скалы и длинный, крутой спуск к заливу. — Как хорошо, — сказал он и вернулся в комнату. —