- 1
- 2
- 3
- 4
- 5
- . . .
- последняя (49) »
велосипед, поднялся в третий этаж и бесшумно отворил большую черную дверь своим ключом.
В передней прислушался. Тихо. Он, впрочем, так и знал, что никого нет дома.
Передняя была большая, с претензией на роскошь. Женское кружевное пальто висло лентами чуть не до полу. Сдавленный воздух едва-едва пах хорошими духами и хорошей сигарой.
Не снимая фуражки, Юруля отодвинул темную портьеру, ловко закрывавшую маленькую дверь направо, вошел, и дверь за ним закрылась.
В пустой квартире все так же было тихо. На столе в гостиной, убранной с тем безнадежным безвкусием, которое дает поспешность роскоши, стоял свежий букет роз с длинными стеблями. Такой же дорогой, вероятно, как его тяжелая, некрасивая ваза.
Через десять минут Юруля, переодевшись, неслышно вошел в гостиную, вынул букет, отставил вазу. С большой ловкостью завернул он цветы в белый лист бумаги, заколол булавками, — совсем как в магазине!
И потихоньку вышел, — но не прежней дорогой, а через коридор и кухню, убедившись предварительно, что и она пустая.
От черной лестницы у него тоже был ключ.
— Да ну его, провались он! Очень мне нужно! — говорила Машка, фордыбачась. На минутку остановилась на углу Казачьего по дороге из булочной с Аннушкой из десятого, что напротив. Аннушка посолиднее, а то, может, просто вялая. Машка — вся огонь. Серый платок у нее на одном плече держится, даром что весенний ветер, пыльный, вонючий и холодно едкий, лезет в рукав и за ворот, теребит передник. Белесые Машкины волосы подняты «по-модному», широкий рот молодо хохочет, сдвигаются глаза, блестя. — При-дет. Да хоть бы и что, вот не видали, — жмется она, притоптывая каблуком по тротуару. Аннушка не очень верит. — Ишь ты! Небось заскучаешь! Ведь хорошенький. — Никогда он мне и не нравился, — нагло врет Машка. — Он ничего, да вот не нравится. Уж ходит-ходит, и всякий раз с букетом. Да я евонные цветы к барыне ставлю. Что мне? Браслета мне хотелось, так небось не подарил браслета. А что цветы-то из магазина таскает… — На Моховой, что ли, магазин? — А я почем знаю! Спрашивает наша кухарка раз: что это, говорит, Илья Корнеич, какие у вас все цветы шикарные? А он ей: у нас, говорит, магазин шикарный, оттого и цветы шикарные. А цветы, говорит, приятнее всего дарить, ежели кого любишь. Наша-то кухарка с ума по нем сходит. Самовоспитанный, говорит, такой, и не сказать, что приказчик. — Да чего, конечно, хорошенький. А вот я, девушка, видела третьеводни на Невском, — барыня с письмом посылала, ввечеру, — вижу, катит студент, ну, как есть твой Илья. И этакое ландо, и в ланде содержанка. Очень похож, помоложе разве. — Ну, уж студенты-то известно безобразники, — равнодушно сказала Машка. — Прощай покуда, заходи… И вдруг обе визгнули тихонько и засмеялись. Под незажженным угловым фонарем мелькнуло веселое лицо. Кто-то снял новенький картуз и встряхивал недлинными, пышными волосами. — Откуда это вы взялись? — бойко начала Маша. — Да уж откуда ни взялся, а, признаться, к вам пробирался. Дома ли Степанида Егоровна? — А придете, так узнаете… Буду я еще с вами по углам на свиданьях стоять… Есть мне… И Машка, вся покрасневшая, вильнула прочь. Через два дома кинулась в ворота и совсем пропала. Простившись за руку с Аннушкой, которая вздохнула, Машкин обожатель пошел в те же ворота. И через минуту был уже в просторной, светлой и грязной Машкиной кухне. Он сидел за белым столом у перегородки, чинно, вежливо и весело поглядывая на Степаниду Егоровну, пожилую кухарку из важных. Она поила его чаем с вареньем и поддерживала деликатный разговор. Деликатность и хороший тон были коренной слабостью Степаниды Егоровны. Она считала себя знатоком хороших манер, любила вежливость и уважение до такой степени, что даже извозчикам говорила «вы». Скромность, изысканную почтительность Ильи Корнеича она тотчас же оценила и взяла его под свое покровительство. Рассуждали тихо, мерно, разумно. Послушать Степаниду Егоровну — так никогда не поверишь, что у нее строптивый и злобный характер, что Машке от нее нет ни житья, ни покою. — Ну, чего ты вертишься туда да сюда? — огрызнулась на нее кухарка. — Села бы посидела. Вон опять Илья Корнеич чудные розы какие принес. Понимаешь ты много, деревня! — Чего вы? Я чай господский убираю. А что они букеты носят, так мы не просим, — добрая воля! И Машка опять убежала. Но сердце не камень. И, понемногу приближаясь, кокетничая и дичась, как молодая звериха, она уже очутилась у черной двери, около табурета Ильи Корнеича. Хохотала чему-то, угловато вертелась, и каждая жилка ее большеротого лица играла. — Я вот предлагаю удовольствие сделать, — говорил Илья Корнеич. — Марью Петровну сопровождать, если им угодно, в театр. Или же на бал, на Пороховые. У меня знакомые есть. А Марья Петровна упираются. — Понимает она много театр! — презрительно сказала Степанида Егоровна. — Оне, Степанида Егоровна, утверждают, что вы им разрешения не даете отлучиться. Позвольте мне нижайше быть посредником и самолично просить у вас этого требуемого разрешения. Приказчик говорил что-то уж слишком витиевато, но Степанида Егоровна вся таяла, а когда, получив разрешение, Илья Корнеич встал и сделал вид, что хочет у Степаниды Егоровны ручку поцеловать, она даже застыдилась, спрятала руки и была в упоении. Во-первых, от сознания своей власти, а во-вторых, от знакомства с таким воспитанным человеком. Машка выскочила провожать его на лестницу. Пахнет, как всегда, тяжелыми, холодными кошками. Бледный мрак бледной ночи, точно паутина, тянется из окон. — Машенька, душенька, и что вы все какие сердитые, — улыбаясь, говорил Илья. — И что вы все какие неласковые… Внизу, в сенях, где было темно-серо, он обнял девушку без дальнейших слов. Прижав ее к стене, целовал свежее, некрасивое лицо, большой рот. Машка дернулась было, хотела что-то сказать свое, вроде «без глупостев нельзя ли», «да ну-те вас» — и ничего не сказала. Только задышала скоро-скоро под его летучими поцелуями. — Ты моя душенька, Машенька, — шептал он, и в шепоте была слышна улыбка. — Поедешь со мной? Ужо приду, смотри, не отказывайся. А пока цветочки мои нюхай, меня вспоминай, глупенькая! Наконец Машка вырвалась и убежала наверх. Он не держал ее больше. Отворил дверь с блоком, вышел на серый, туманный двор, потом на такую же серую, посветлее, улицу.
Однако идти назад, на Преображенскую, в Лизочкину квартиру, нельзя: или слишком поздно, или слишком рано. Хотел
Глава четвертая НА КОШАЧЬЕЙ ЛЕСТНИЦЕ
— Да ну его, провались он! Очень мне нужно! — говорила Машка, фордыбачась. На минутку остановилась на углу Казачьего по дороге из булочной с Аннушкой из десятого, что напротив. Аннушка посолиднее, а то, может, просто вялая. Машка — вся огонь. Серый платок у нее на одном плече держится, даром что весенний ветер, пыльный, вонючий и холодно едкий, лезет в рукав и за ворот, теребит передник. Белесые Машкины волосы подняты «по-модному», широкий рот молодо хохочет, сдвигаются глаза, блестя. — При-дет. Да хоть бы и что, вот не видали, — жмется она, притоптывая каблуком по тротуару. Аннушка не очень верит. — Ишь ты! Небось заскучаешь! Ведь хорошенький. — Никогда он мне и не нравился, — нагло врет Машка. — Он ничего, да вот не нравится. Уж ходит-ходит, и всякий раз с букетом. Да я евонные цветы к барыне ставлю. Что мне? Браслета мне хотелось, так небось не подарил браслета. А что цветы-то из магазина таскает… — На Моховой, что ли, магазин? — А я почем знаю! Спрашивает наша кухарка раз: что это, говорит, Илья Корнеич, какие у вас все цветы шикарные? А он ей: у нас, говорит, магазин шикарный, оттого и цветы шикарные. А цветы, говорит, приятнее всего дарить, ежели кого любишь. Наша-то кухарка с ума по нем сходит. Самовоспитанный, говорит, такой, и не сказать, что приказчик. — Да чего, конечно, хорошенький. А вот я, девушка, видела третьеводни на Невском, — барыня с письмом посылала, ввечеру, — вижу, катит студент, ну, как есть твой Илья. И этакое ландо, и в ланде содержанка. Очень похож, помоложе разве. — Ну, уж студенты-то известно безобразники, — равнодушно сказала Машка. — Прощай покуда, заходи… И вдруг обе визгнули тихонько и засмеялись. Под незажженным угловым фонарем мелькнуло веселое лицо. Кто-то снял новенький картуз и встряхивал недлинными, пышными волосами. — Откуда это вы взялись? — бойко начала Маша. — Да уж откуда ни взялся, а, признаться, к вам пробирался. Дома ли Степанида Егоровна? — А придете, так узнаете… Буду я еще с вами по углам на свиданьях стоять… Есть мне… И Машка, вся покрасневшая, вильнула прочь. Через два дома кинулась в ворота и совсем пропала. Простившись за руку с Аннушкой, которая вздохнула, Машкин обожатель пошел в те же ворота. И через минуту был уже в просторной, светлой и грязной Машкиной кухне. Он сидел за белым столом у перегородки, чинно, вежливо и весело поглядывая на Степаниду Егоровну, пожилую кухарку из важных. Она поила его чаем с вареньем и поддерживала деликатный разговор. Деликатность и хороший тон были коренной слабостью Степаниды Егоровны. Она считала себя знатоком хороших манер, любила вежливость и уважение до такой степени, что даже извозчикам говорила «вы». Скромность, изысканную почтительность Ильи Корнеича она тотчас же оценила и взяла его под свое покровительство. Рассуждали тихо, мерно, разумно. Послушать Степаниду Егоровну — так никогда не поверишь, что у нее строптивый и злобный характер, что Машке от нее нет ни житья, ни покою. — Ну, чего ты вертишься туда да сюда? — огрызнулась на нее кухарка. — Села бы посидела. Вон опять Илья Корнеич чудные розы какие принес. Понимаешь ты много, деревня! — Чего вы? Я чай господский убираю. А что они букеты носят, так мы не просим, — добрая воля! И Машка опять убежала. Но сердце не камень. И, понемногу приближаясь, кокетничая и дичась, как молодая звериха, она уже очутилась у черной двери, около табурета Ильи Корнеича. Хохотала чему-то, угловато вертелась, и каждая жилка ее большеротого лица играла. — Я вот предлагаю удовольствие сделать, — говорил Илья Корнеич. — Марью Петровну сопровождать, если им угодно, в театр. Или же на бал, на Пороховые. У меня знакомые есть. А Марья Петровна упираются. — Понимает она много театр! — презрительно сказала Степанида Егоровна. — Оне, Степанида Егоровна, утверждают, что вы им разрешения не даете отлучиться. Позвольте мне нижайше быть посредником и самолично просить у вас этого требуемого разрешения. Приказчик говорил что-то уж слишком витиевато, но Степанида Егоровна вся таяла, а когда, получив разрешение, Илья Корнеич встал и сделал вид, что хочет у Степаниды Егоровны ручку поцеловать, она даже застыдилась, спрятала руки и была в упоении. Во-первых, от сознания своей власти, а во-вторых, от знакомства с таким воспитанным человеком. Машка выскочила провожать его на лестницу. Пахнет, как всегда, тяжелыми, холодными кошками. Бледный мрак бледной ночи, точно паутина, тянется из окон. — Машенька, душенька, и что вы все какие сердитые, — улыбаясь, говорил Илья. — И что вы все какие неласковые… Внизу, в сенях, где было темно-серо, он обнял девушку без дальнейших слов. Прижав ее к стене, целовал свежее, некрасивое лицо, большой рот. Машка дернулась было, хотела что-то сказать свое, вроде «без глупостев нельзя ли», «да ну-те вас» — и ничего не сказала. Только задышала скоро-скоро под его летучими поцелуями. — Ты моя душенька, Машенька, — шептал он, и в шепоте была слышна улыбка. — Поедешь со мной? Ужо приду, смотри, не отказывайся. А пока цветочки мои нюхай, меня вспоминай, глупенькая! Наконец Машка вырвалась и убежала наверх. Он не держал ее больше. Отворил дверь с блоком, вышел на серый, туманный двор, потом на такую же серую, посветлее, улицу.
Глава пятая ПЛЕННИК
Однако идти назад, на Преображенскую, в Лизочкину квартиру, нельзя: или слишком поздно, или слишком рано. Хотел
- 1
- 2
- 3
- 4
- 5
- . . .
- последняя (49) »